Что особенно постыдно для нашей эпохи — это дурное обыкновение просвещенных людей, которые делают вид, что они не считают это искусство ни серьезным, ни возвышенным и в то же время кадят последователям классических мастеров!
Что же такое возвышенное искусство, если не то искусство, которое, изображая перед нами тело, волосы, одежду, деревья с полнейшей реальностью, доходящей почти до обмана чувств, передает в то же время душу, мысль, жизнь! Неужели Жанна д'Арк не есть произведение возвышенного искусства, потому что он представил ее нам крестьянкой, а не с белыми ручками и не в вооружении?
Его Любовь в деревне слабее Жанны д’Арк, этой исторической крестьянки… Мы все изображаем тело, но нам не хватает чего-то сверх этого: нет в нас того божественного огня, которым он обладает! И кто кроме него? Право никто! В глазах его портретов для меня отражается вся жизнь этих личностей; мне кажется, будто я знакома с ними. Я пробовала вызвать в себе это чувство, останавливаясь перед другими холстами, и не могла.
То, чем он обладает, этот несравненный художник, можно найти только в религиозных картинах итальянских мастеров, которые писали и верили!
Воспоминание о Поклонении волхвов Джеральдо-дель-Потти сохранилось в моей душе, как какое-то чудное видение. Я не могу отдать себе отчета ни в выполнении, ни в академических достоинствах картины, но в памяти моей остались, будто живые, образы взволнованных, восхищенных пастухов перед божественным Младенцем и, — чтобы выразить все одним словом, — о прозаическая Франция! — пастухи, Святая Дева, Младенец и я — все мы были убеждены, что это действительно случилось. Да! Заставьте публику поверить, что это действительно случилось: в этом все и ничего другого не нужно. Людям, которые мне скажут: «Но каким образом можете вы, вы — натуралистка, браться за древние сюжеты, которых вы не видели?»… Я им отвечу относительно, например Пастухов: «Разве вам никогда не случалось остаться вечером одному в деревне, под совершенно ясным небом, и почувствовать себя взволнованным, охваченным каким-то таинственным чувством, стремлением к бесконечному, почувствовать себя как бы в ожидании какого-то великого события, чего-то сверхъестественного? И разве вы никогда не испытывали, что такое грезы, уносящие в какие-то неведомые миры?.. Если нет, вы никогда не поймете меня…»
Все должно состоять в той прелести, которую я сумею придать атмосфере; да, надо, чтобы чувствовался воздух, чувствовалось, что это вечер, тот час, когда поднимающийся на небосклоне серп месяца кажется еще очень бледным.
Бастьен должен был сделать пятьдесят этюдов, чтобы уловить задуманный эффект: ну что ж, я сделаю их сто для моих Святых жен.
Воскресенье, 20 января. Это грустно, но у меня нет подруги, я никого не люблю и меня никто не любит.
У меня нет подруг потому (я отлично это понимаю), что невольно я слишком ясно даю видеть, «с какой высоты я созерцаю толпу».
Никто не любит быть униженным. Я могла бы утешиться, думая, что личности истинно высокие никогда не были любимы. Их окружают, согреваются их лучами, но в душе их проклинают и, при первой возможности, злословят. В настоящее время решается вопрос о статуе Бальзака, и журналы печатают воспоминания и справки, собранные у друзей великого человека. От отвращения к таким друзьям становится просто тошно. Вот кто всегда постарается разгласить всякую дурную черту, все смешное, все низкое.
Я предпочитаю врагов, — им меньше верят.
Суббота, 23 февраля. Я в очень дурном расположении духа, взбешена. По всей вероятности это потому, что я скоро умру; вся моя жизнь с самого начала и со всеми подробностями проходит предо мной; много глупых вещей, которые заставляют меня плакать; никогда не выезжала я так часто, как другие; три, четыре бала в год; часто выезжать я могу вот эти два года, но теперь это уже не может интересовать меня.
И великий артист сожалеет об этом? Честное слово, да… А теперь? Теперь другое, не балы, а собрания, где встречается все, что думает, пишет, рисует, работает, поет, все, что составляет жизнь разумных существ.
Наиболее философские и умные люди не пренебрегают возможностью встречаться раз в неделю или два раза в месяц с людьми, составляющими цвет парижской интеллигенции… Я все это объясняю потому, что, мне кажется, я умираю. Я всегда и во всем была несчастна! Ценой работы я достигла связей в настоящем свете, но и это еще унижение.
Человек слишком несчастен, чтобы не надеяться, что существует Бог, который сжалится над нами; но что такое сделала я, что так несчастна?
Можно верить только в одного Бога… абстрактного, философского, великую тайну земли, неба, всего — Пан.
Этого Бога созерцают и представляют себе, глядя на звезды и думая о научных вопросах, духовно, как Ренан… Но Бог, который все знает и у которого можно всего просить… Я очень бы хотела верить в такого Бога.
Вторник, 11 марта. Идет дождь. Но не только это… мне нездоровится… Все это так несправедливо. Небо слишком жестоко ко мне.
Я еще в тех годах, когда можешь входить в известный экстаз даже при мысли о смерти.
Мне кажется, что никто не любит всего так, как я люблю: искусство, музыку, живопись, книги, свет, платья, роскошь, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, все времена года, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами… я все люблю до обожания. Все представляется мне со своих интересных и прекрасных сторон: я хотела бы все видеть, все иметь, все обнять, слиться со всем и умереть, если надо, через два года или в 30 лет, умереть с экстазом, чтобы изведать эту последнюю тайну, этот конец всего или божественное начало.
Эта всемирная любовь не есть чувство чахоточной: я всегда была такая, и я помню как раз, десять лет тому назад, я писала (1874 г.), перечислив прелести различных времен года: «Напрасно захотела бы я выбрать: все времена года хороши, все возрасты — вся жизнь».
«Надо все!»
«Надо природу, перед ней все ничтожно».
«Одним словом все в жизни мне нравится, мне все приятно и, прося счастья, я нахожу свою прелесть и в несчастье. Мое тело плачет и кричит, но что-то, что выше меня, радуется жизни, несмотря ни на что!»
Я забыла сказать, что мои мальчишки называются: Митинг.
Суббота, 15 марта. Погода чудная и, начиная с понедельника или вторника, я буду работать в деревне… Я больше не хочу поклоняться Бастьен-Лепажу, я почти не знаю его, и потом это натура… замкнутая, и потом лучше работать над собственным талантом, чем расходоваться на это поклонение.
