Принимая высказывания презираемого автором сумасшедшего убийцы Германа в «Отчаянии» за точку зрения самого Набокова, Шаховская писала, что в мире Набокова «добра не существует, все кошмар и обман. Тем, кто ищет утешения для ума, лучше глотать яд, чем читать Набокова». Набоков же со своей стороны утверждал, что верит в «человеческую доброту» как в «твердую и непреходящую истину». Шаховская считала, что обманы в «черных писаниях» Набокова доставляли ему удовольствие, сравнимое с тем, которое получал самый бессердечный его злодей Горн (Аксель Рекс), глядя, как слепой садится на только что покрашенную скамейку. Шаховская не понимала, что для Набокова суть искусства — нежность и доброта и что подобные Горну персонажи вызывают у автора негодование, поскольку преступают важнейшие для него ценности. Чтобы окончательно продемонстрировать свою проницательность, Шаховская назвала «Лолиту» «острой и жестокой сатирой на американскую жизнь», не заметив признания Гумберта, что их с Лолитой «длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну», или же замечания самого Набокова в послесловии, что обвинение «Лолиты» в антиамериканизме «меня огорчает гораздо больше, чем идиотский упрек в безнравственности»13.
Наталия Набокова пересказала Шаховской ту половину Вериного объяснения набоковской неучтивости, которую успела услышать, и с тех пор Зинаида Шаховская считала, что во всем виновата Вера Набокова. В 1973 году она опубликовала рассказ о писателе, живущем в тех же условиях, что и Набоков, который после смерти жены убирает подальше ее фотографию и испытывает при этом высвобождение и облегчение. Через десять лет после смерти Набокова Шаховская опубликовала литературоведческие мемуары «В поисках Набокова», главная идея которых заключается в том, что писательский талант Набокова завял под чужеродным еврейским влиянием, — сама Шаховская была православной, а ее брат — православным архиепископом, до тех пор, пока он не забыл русской культуры, не утратил православной веры и не стал одиноким декадентом без корней и духовности. Шаховская призналась мне: «Я написала эту книгу против Веры. Но если вы так скажете, я буду это отрицать»14.
В частности, Шаховская писала, что, уехав из Европы в 1940 году, Набоков утратил интерес к России и отвернулся от русских друзей. В действительности же он годами работал над переводами на английский Пушкина, Гоголя и «Слова о полку Игореве», его ностальгией по России пропитаны и автобиография, и «Бледный огонь», и «Ада». И конечно же он не забывал своих родственников, старых и новых друзей. Неверным было и утверждение Шаховской о том, что, вернувшись в Европу, Набоков не желал общаться со старыми друзьями. Он холодно сказал ей «Bonjour», но она добавила: «J'espère que vous vous souvenez d'Irène quand même». «Bien sûr»[144], — ответил Набоков и повернулся к Ирине Комаровой, сестре его друга Самуила Кянджунцева, который в конце тридцатых годов в Париже оказывал Набокову существенную материальную помощь. Набоков взял у Ирины номер телефона и несколько дней спустя пригласил ее на ужин. Вечер прошел в теплых воспоминаниях, и Набоков предложил вернуть деньги, одолженные у Самуила в трудные парижские годы. Он побывал и у Раисы Татариновой (теперь Раисы Тарр), в двадцатых — тридцатых годах организовавшей вокруг него литературный кружок; у двоюродного брата Николая и у Евгении Каннак, посещавшей кружок Татариновой в двадцатых годах, — впоследствии Каннак перевела один из русскоязычных романов Набокова на французский15.
Набоков побывал во французском Музее естественной истории. Он встречался со своим английским издателем Джоржем Вайденфельдом, познакомился с Клодом Галлимаром и со своим будущим ближайшим другом, немецким издателем Генрихом Марией Ледиг-Ровольтом. Кроме того, он беседовал с журналистами из «Жур де Франс», «Нувель литтерэр», «Франс суар», «Экпресс», «Франс-обсерватер», «Летр нувель», «Нувель ревю франсэз», «Иль джиорно» и Канадской радиовещательной корпорацией16.
Представитель французского литературного еженедельника «Артс» спросил Набокова, с кем из французских писателей он больше всего хотел бы встретиться. С Франсуазой Саган? Нет, ответил Набоков, его интересовали только Раймон Кено и Ален Роб-Грийе, которых он считал самыми талантливыми французскими писателями. Журнал «Артс» враждовал с Роб-Грийе и считал «новый роман» мертвым жанром, но согласился уважить выбор Набокова. Кено был в отъезде, но «Артс» организовал интервью Роб-Грийе с Набоковым — Роб-Грийе-человек показался Набокову таким же интересным, как его книги. В течение ближайших дней они встретились еще два раза. Набоковым понравилась жена Роб-Грийе, миниатюрная актриса, нарядившаяся Лолитой и игравшая роль нимфетки. Все пришли в восторг, когда официант, приняв у «взрослых» заказы на аперитив, повернулся к ней и спросил: «Et un Coca-Cola pour mademoiselle?»[145]17
28 октября Набоковы пересекли Ла-Манш и на присланной «Вайденфельдом и Николсоном» машине умчались в Лондон. Там Набоков дал интервью для лучшей литературной программы британского телевидения «Букман» («Человек из мира книг») — перед этим вторым своим появлением на экране он заранее потребовал список вопросов, чтобы тщательно продумать ответы. Устав в Париже, он отказывался от других интервью на телевидении и согласился только на одно из шести предложенных на радио. Писатель Джон Уэйн взял у него интервью для газеты «Обсервер», другие — для «Ивнинг стандарт» и «Спектейтора». Он ужинал с Грэмом Грином, и в разговоре выяснилось, что на основании одного из абзацев «Лолиты» Грин решил, будто Набоков, как и он, обратился в католичество[146], однако постепенно понял свою ошибку. Несмотря на это, они прекрасно провели время. На следующий день Набоков обедал с писателями В.С. Притчетом и Филипом Тойнби, которые впоследствии неоднократно писали отзывы о его книгах, с Роем Дженкинсом, первым поборником пересмотра закона о преступлениях против нравственности, Найджелом Николсоном и другими18.
В пятницу 6 ноября должна была выйти в свет британская «Лолита», и так как по-прежнему существовала опасность, что закон будет преследовать «Вайденфельда и Николсона», да и самого Набокова, приходилось изо всех сил убеждать публику в респектабельности ее автора. 4 ноября он поехал в Кембридж читать лекцию «Русская классика, цензоры и читатели» в Кингз-колледже. Лекция прошла с невероятным успехом, как и роскошный банкет, устроенный в честь Набокова Ноэлем Аннаном, тогдашним ректором колледжа. Несмотря на горячий прием, Кембридж показался Набокову «в некоторых отношениях любопытно провинциальным по сравнению с его американскими аналогами»19.
