«Я с первой минуты принял намерение отнесть его на квартиру А.Ф. Орлова, более удобного ближайшего помещения найти было, конечно, невозможно… Граф слабо дернул меня за аксельбант рукой, перевесившейся через мое плечо. Я приклонился к нему. Я думал, что это судорога предсмертного страдания.
— Куда? — спросил он меня довольно живо.
— На квартиру А.Ф. Орлова, — отвечал я, — до вашего дома нет никакой возможности дойти.
— Не хочу, — возразил он еще живее…
Едва миновали мы ворота, он снова и очень уже сильно дернул меня за аксельбант, сказал с запальчивостью:
— Я еще жив, сударь… исполняйте мое приказание!
— Что прикажете, граф?
— Воротитесь… сюда… на солдатскую койку»[2113].
«Когда несли графа Милорадовича с Исаакиевской площади раненого, он спросил, куда его несут; ему отвечали, на квартиру Орлова; он закричал: "Нет-нет! Несите меня в казармы!" Должно быть, он очень не любил Орлова»[2114].
«На крыше Сената примостилась толпа народа, открыто симпатизировавшая бунтовщикам. Притащив наверх поленья березовых дров, эти люди бросали их с крыши в наших людей и лошадей… Один из офицеров лейб-эскадрона, Игнатьев, получил настолько сильный удар поленом в живот, что в обморок упал с лошади и был унесен в свою квартиру. Потом рассказывали, что когда он очнулся от обморока в своей квартире, то увидел на своей кровати умирающего генерала графа Милорадовича, которого случайно внесли именно в эту квартиру и который вечером тут и скончался»[2115].
Обстоятельства смерти Михаила Андреевича представляются весьма туманно, сложно даже понять, где именно он скончался. Адъютант Башуцкий так описывает это помещение:
«Оно состояло из небольшой комнаты с перегородкой и другой, несколько пообширнее, в два окна. Ничто не означало, чтоб здесь постоянно жили. Диван, покосившийся, без боковых подушек, жесткий и изорванный, пять-шесть стульев, довольно простой стол и зеркальце на стене — более ничего, ни малейшего признака хозяйства, ни тени необходимейших принадлежностей домашнего обзаведения. В этих голых стенах, на этой истинно солдатской койке суждено было умереть графу Милорадовичу!..»[2116]
Как-то созвучно это со смертью титана XVIII века — светлейшего князя Потемкина-Таврического, умершего в чистом поле… Недаром же по душе своей граф Милорадович принадлежал именно к «осьмнадцатому столетию».
Но вот есть еще и такой сомнительный вариант: «Для перевязки Милорадовича отнесли в дом Лобанова, как ближайший от места кровавого происшествия.
Первый вопрос графа, когда он пришел в чувство, был, не знают ли, кто выстрелил в него? Ему отвечали, кто какой-то неизвестный бунтовщик Фовраль (впоследствии оказалось, что убийца был Каховский).
"Слава Богу, — сказал граф, — теперь я умру покойно, зная, что убит не рукой русского солдата".
Через несколько времени он обратился к кому-то из знакомых, улыбнулся и сказал: "Ну, кажется, теперь я расквитаюсь со всеми моими долгами"»[2117].
Зато рассказ о том, что умирающего обокрали, подтвержден неоднократно.
«В углу на полу лежала куча платья — мундир, сапоги, жилет. Я стал пересматривать все и, к изумлению, увидел, что почти все звезды и кресты исчезли, из кармана была вынута записная книжка, часов же не было и следа»[2118].
«Когда надо было вынимать пулю графу Милорадовичу, он потребовал, чтобы операция была сделана его старым доктором, не желая перед смертью его обидеть, давши сделать операцию кому-нибудь другому»[2119].
«Инструменты были немедленно приготовлены, несколько отодвинут диван, чтоб можно обходить со всех сторон. По новом осмотре груди, после краткого латинского разговора между операторами, они просили графа позволить накрыть ему глаза и подержать голову. С улыбкой, покачав головою, он отвечал:
— Не нужно.
Тогда, в то время как двое держали свечи, Арендт[2120], засучив рукава, с инструментом в руке приклонился к груди. Сильно схватив его за руку, граф вдруг остановил удивленного оператора и, поведя кругом глазами, медленно спросил:
— Петрушевский[2121]?
— Здесь, — отвечал старый его товарищ доктор.
— Подойди!
Петрушевский, обожавший графа, расстроенный до невозможности, обливался слезами.
— Ты плачешь? — сказал граф, взглянув в его лицо. — Стыдно! А я сейчас придумал сделать тебе подарок. В пятидесяти сражениях не удалось тебе видеть на мне раны; судьба справедлива ко всем… вот и рана… дарю тебе эту пулю, возьми ее сам… это твое дело, вырежь!
Петрушевский отирал глаза, руки его тряслись, он долго не мог оправиться. Наконец он взял инструмент. С чрезвычайной внимательностью, с заботливостью, в которой проявлялось необыкновенное любопытство, совершенно прижав подбородок к груди, граф следил за руками оператора, и, когда тот, окончив вырезы, извлек щипцами пулю, раненый обеими руками схватил, сжал эти дымящиеся его кровью щипцы с стиснутой в них пулей и громко потребовал:
— Огня, огня!..
Поднесли, сколь можно ближе, свечи. Бережно взял граф пальцами левой руки окровавленную пулю… внимательно поворачивая во все стороны между свечой и глазом. Лицо его прояснилось благородной улыбкой и вдруг, медленно осеня себя крестом, гордо посматривая на всех, он звонко, радостно, победно произнес в безмолвной, как могила, комнате:
— О, слава Богу! Эта пуля не солдатская. Теперь я совершенно счастлив»[2122].
«Тут же был и известный врач Арендт, который уже успел осмотреть рану.
— Что, Николай Федорович, — спросил Милорадович, — как вы думаете? Есть надежда?
— На свете нет безнадежных ран, — отвечал Арендт.
— Но мне вы должны сказать правду. Уж, конечно, я не боюсь смерти.
— Врач может и ошибиться! — возразил доктор.
— Вы меня и прежде лечили и не скрывали от меня правду. Скажите и теперь.
— Жизнь ваша в руках Божьих, а не моих.
— Понимаю вас и благодарю! Я бы только не желал долго страдать…
В это время приехал от государя какой-то генерал и сказал, что он послан узнать о здоровье графа и о положении раны.
— Доложите его величеству, — отвечал граф, — что я очень рад, принеся ему и отечеству на жертву свою жизнь. Это всегда была цель моя»[2123].
Посетителей у бывшего — эту должность уже исправлял генерал-лейтенант Голенищев-Кутузов, который в Турецкую войну был шефом белорусских гусар в корпусе Милорадовича, — оказалось не слишком много. В основном самые близкие — неотлучно находились при нем Федор Глинка, Рафаил Зотов…
