Из библиотеки перешли мы в Музеум. Несколько зал исполнены всякого рода редкостями. Рассматривание каждой из них порознь заняло бы охотника до древностей несколько дней. Но мы на их только взглянули и обошли все залы кругом. Первая составляет арсенал, наполненный ружьями, пистолетами, разных родов кольчугами, шлемами, печами, секирами, бердышами и булавами. Вторая занята собранием редких древних произведений, как то чаш, слезохранительниц, обломков древнейших статуй, вывезенных из Греции, и между прочими туловище Юпитера, также некоторые египетские истуканы и греческих храмов карнизы, барельефы и рельефы. Тут же хранится редкое собрание медалей сиракузских, карфагенских, окаменелостей и множество этрурских (может, этрусских?) сосудов. В сей зале по обе стороны дверей поставлены две восковые статуи во весь рост императриц Екатерины II и Марии Терезии. В лице великой нашей царицы-матери, к сожалению, нет никакого сходства, одежда же ее состоит из фуро на фижмах, корсет сделан из раковин наподобие чешуи, выдумка неудачная, и монахи обещали нам переменить головной убор и сделать статую повыше ростом. Статуя Марии Терезии еще хуже отработана; взглянув на нее нечаянно, можно испугаться. Третья зала наполнена произведениями моря и земли, в числе последних показывали нам на небольшом куске белого мрамора удивительную игру природы, которая изобразила на нем дерево столь сходно, что один английский путешественник, желая увериться, не нарисовано ли оно, купил кусочек, разбил оный и подарил обратно. В числе минералов находятся и сибирские. В четвертой, самой большой комнате видел и страусов, пеликанов, тигров, крокодилов, гиен, львов, Венер, девочек, стариков и детей в чучелах, статуях, наконец, уродов в спирте и видел их столько, что утомился смотрением, и в заключение признаться должно, что я почти ничего не видал; наконец монах, нас провожавший, с улыбкой выносит, кладет на стол богатый сафьянный футляр, вынимает из него черной глины сосуд и с важностью говорит: вот кубок, из которого Сократ принял яд! (Si, signori)! Да, милостивые государи! Сократ принял яд! При сем приподнялся он несколько и близко к нашим глазам держал обеими руками сосуд. Товарищи его и мы улыбнулись. Хранитель редкостей, не переменяя лица, показал одному из нас греческую надпись на сосуде: Socratus и спросил: неужели и теперь вы сомневаетесь! Чтоб не подать повода сему страстному любителю древностей еще сильнейшими убеждать нас доказательствами, мы согласились и вошли в последнюю комнату, занятую анатомическим театром, достойным особого внимания. Восковые части тела отделаны, каждая порознь, с таким искусством и точностью, что представляют в совершенстве бренный и мудрый состав внутренностей человека.
Из Музеума темными переходами привели нас в церковь. Какая мрачность, обширность и великолепие! вот первые слова, которые скажешь при вступлении. Едва вышли мы на средину храма, сотряслись своды его, громкий марш остановил, привел меня в изумление. Роскошный блеск металлов, драгоценных мраморов и мусикийское согласие, перешедшее в тихий гимн, напоминали присутствие Того, Кого мы не постигаем, но ощущаем в самих себе и в каждом предмете. Органы, конечно, были делом великого мастера, они подражают 40 инструментам. Помощью механизма, надувающего мехи, действуют также литавры и гармоника двух родов: первая из металлических колокольчиков, вторая из хрусталя. На органах играют только два человека. Действие отголосков столь сильно, что когда перестали играть, поющие звуки еще долго были слышимы. На главном приделе Св. Мартына замечательна прорезная серебряная доска, наложенная на малиновом бархате и служащая украшением престола; работа поистине искусная и прекрасная. Пред сим же алтарем стоят два больших золотых подсвечника, они только потому хороши, что стоят 15 000 унций (по нынешнему курсу около 200 000 рублей). Из множества картин и статуй, которым можно удивляться, три остались в моей памяти. 1) Жертвоприношение Авраама. Сия картина удивительна по действию, ею производимому. Патриарх подъемлет жертвенный нож для заклания сына; в лице его, обращенном к небу, видишь веру и надежду на Бога, и хотя замечаешь ангела, спешного парящего, дабы удержать его руку, но при всем том цепенеешь от ужаса, боишься, что Авраам скоро кончит свою молитву; ибо ангел еще далеко, а патриарх, кажется, обращает голову к сыну. 2) Иаков, сидящий на одре, приемлет окровавленную одежду Иосифа. Горесть отца, сединами убеленного, растерзанная его одежда, одна рука, приложенная к слезящим глазам, выпадающая из другой руки иосифова одежда, притворная печаль одних, искренняя скорбь других, взаимные укоризны, изображенные на лицах сынов, его окружающих, не имеют ничего себе подобного. Искусная кисть оживотворила тут различные чувства. Переходя взором с одного лица на другое, нельзя не плакать с одним, нельзя не гнушаться преступлением другого, а раскаяние третьего извлекает невольный вздох. Не можно даже сказать, что лучше изображено: горесть ли отца или терзание совести одного из сынов его? Самый жестокосердый, несострадательный сказал бы последнему: прощаю тебя. 3) Статуя св. Севастиана, подражание резцу Пуджетову. Выражение веры и кротости в очах, борение жизни со смертью тут удивительно; гонители пронзили прекрасное тело святого насквозь стрелой и хладный мрамор точно страдает. Моление святого за своих мучителей изображено во взоре его неподражаемо; нельзя без умиления видеть, с какой ангельской кротостью, смирением ожидает он последнего вздоха, той минуты, когда душа перейдет из временной в вечную жизнь. В церкви много превосходных образов и статуй; но после сих трех я сомкнул глаза, дабы не выронить из сердца первого приятного впечатления. Я не упомянул о наружности церкви. Вот три слова: мрамор, тяжесть и нестройность.
Провожавший нас монах спросил, не желаем ли видеть их кладбища. Товарищи согласились и пошли в подземелье; я, боясь сырости, туда не пошел и с другим монахом посетил трех воспитанников. Каждый из них был заперт в особой келье, от коей ключ у дежурного. «Неужели воспитанники ваши навсегда осуждены на столь строгое уединение?» – спросил я у приора. «О! нет; всему определено время, они каждый день, когда хорошая погода, могут гулять в саду и должны там, что кому угодно обработать своими руками; в дурное время есть зала для гимнастических упражнений, и там под надзором учителя позволены всякие забавы, приличные их возрасту; только на те часы, когда должны приготовлять свои уроки, они порознь запираются». Монастырь на своем содержании обучает, кормит и одевает 21 воспитанника, кои принимаются девяти лет, а выпускаются 21 года. По истечении сего срока каждый из них волен избрать род жизни. По приглашению сходил я в кельи монахов; некоторые занимают шесть комнат, богато, но без вкуса убранных. Надобно знать, что все монахи из лучших дворянских фамилий, очень обходительны, хорошо воспитаны и большая из них часть люди ученые, посвятившие себя наукам.
