Тренером того «Торпедо» был Виктор Маслов, о котором говорили, что он, кроме матерных, никаких других слов не знает и десяти классов не кончал. Отец, вспоминая Маслова, считал, что он притворялся, так сказать «косил». Он был несомненно великим, по мнению отца, тренером — после того, как его «ушли» из «Торпедо», Маслов стал тренировать киевское «Динамо», которое до его появления было такой легкой и веселой южной командой, вроде «Динамо» тбилисского, на Москву не посягавшей и потому любимой. Из нее Маслов сделал чемпиона СССР, а великий тренер он потому, говорил мне папа, что команда играла совсем не так как московское «Торпедо»…
Когда Стрельцов вышел из тюрьмы, отцу было 11 лет, и о том, что это произошло, он просто ничего не знал, да и не от кого было узнать. Оставалась только спортивная газета, где упоминалось о том, что в дублирующем составе «Торпедо» появился игрок Эдуард Стрельцов, «вернувшийся в футбол после длительного перерыва». Отец вспоминал, что когда Стрельцова не взяли в сборную на ЧМ-1966, была такая устная версия — среди подростков — что, мол, англичане не пустили.
Упоминалось о Стрельцове в таком тоне, что читатели знают, о ком речь, но когда он заиграл, никаких разговоров о его биографии на трибунах не было.
Игрок он был действительно необыкновенный, рассказывал мне отец. Бывает, говорил он, что грузные, оплывшие тяжестью люди прекрасно танцуют, но снова оплывают, когда танец закончен. Вот ровно таким был Стрельцов без мяча и с мячом. Отец говорил мне: «Я знаю и вижу, что Месси великий футболист, каких точно не было и, возможно, не будет, но сочувствовать не могу, потому что он некрасиво бежит, сучит ножками. Стрельцов бежал красиво, потому что это был уже не он, а что-то совсем другое, и мне почему-то всегда представлялся бег корабля, снятого в нужном ракурсе (общее место старого кинематографа). Такой, знаешь, крейсерский ход. Основной его прием был — длинное, нагнетаемое ускорение (вдох), а потом не пауза, а спад (выдох), на выдохе его нагонял защитник, облегченно переводя дух, и тут, на выдохе защитника, следовал новый вдох нападающего. Совершенно так же уходили от преследователей Пеле, Марадона, Роналдо, возможно, все великие нападающие, но Стрельцов-то, в отличие от них, был старый и прилично выпивавший человек, и силы у него кончались по-настоящему. Вот тут-то и происходило самое главное. Тучный Стрельцов тяжело дышал и уходил на запасной путь, куда-нибудь к боковому флажку, просто, чтоб перевести дух, и куда-то отбрасывал мяч. Мяч почему-то вкатывался в единственный свободный коридор в штрафной площади, а уж поспевал туда партнер, или нет, другое дело. Иногда для непонятливых, но не безнадежных, в ход пускался голос. Последние два сезона Стрельцов играл в паре с Гершковичем и после описанного выше путешествия кричал: «Миша!» — и добросовестно дожидался, когда Миша наконец добежит. Миша, надо отдать ему должное, забивал почти всегда. К этим двум сезонам относится следующий анекдот: «Встречаются два еврея, один взволнованно говорит: Вы слышали, Гершкович забил четыре гола! — Ну и что? — Как что? Засчитали!» Анекдот этот отчасти про Стрельцова.
Национального в нем было то, что, будучи великим футболистом, продолжал свой рассказ мой папа, он не был не то что великим спортсменом, а вообще спортсменом — того, что называется спортивным духом, в нем не было и в помине. Он радовался голу потому что это была игра, но после игры — никогда, просто закончился рабочий день, и слава Богу, теперь можно отдохнуть. И никаких иллюзий, что футбол — великая игра, а он великий футболист — футбол ему просто нравился и кормил его — «ноги кормят», как говорил он сам…
Мой отец родился в Ленинграде. Его дед, Захар Семёнович Гинзбург, блокадник. Он проработал на Кировском заводе с первого до последнего дня блокады. Так что Ленинград для нашей семьи особенный город. Мой прадед не интересовался футболом, но отсутствие этого интереса сполна компенсировал мой дед, а затем и отец.
Стадион имени Сергея Мироновича Киро ва (СМ) стоял на стрелке Крестовского острова, в устье Невы, на берегу Финского залива. Место было топкое, и сначала насыпали песчаный холм добровольными усилиями местных комсомольцев, то есть всех жителей в возрасте от 17 до 25 лет, кроме несознательных, но сознательных было гораздо больше. Моя ленинградская прабабушка тоже сыпала, и получился холм, как на известной картине Верещагина, только вместо черепов песчинки. Теперь вы идете по нарядной аллее, где слева и справа особняки, один другого краше. Раньше там были санатории для простых членов партии. Вы идете дальше, благо аллея прямая, и слева от вас открывается берег Большой Невы с пляжем. Когда-то, рассказывал мне папа, там стояли на палках плакаты, предупреждавшие: «Осторожно, ямы», и перед «я», понятное дело, была от руки приписана прописная буква «З» — «Осторожно, Зямы!» Зяма — традиционное в России сокращение еврейского имени Зиновий, не в память ли о Зиновьеве, председателе Северной Коммуны, как официально назывался Ленинград (тогда еще Петроград) в двадцатые годы?
Наконец, вдали вырастает из песка стадион имени СМ, а перед ним — сам СМ в виде памятника. В Ленинграде Кирова любили, потому, наверное, что он ходил по улицам сам, без охраны (то есть, не выставлял ее напоказ), и запросто заходил в гости к горожанам, особенно к горожанкам. Слава ходока гремела за ним до того, что когда жена возвращалась домой с очевидными признаками адюльтера, муж только тревожно спрашивал: «Не Миронович?» — и, получив отрицательный ответ, облегченно выдыхал. Собственно, Кирова так и звали — Сергей Немиронович.
Прежний стадион был очень красив, вспоминал Ленинград мой отец, где он, а потом и я проводили время в школьные каникулы, особенно, если бы стадион был сооружением, предназначенным для вечности, как памятник, а не для футбольной суеты, которая возникала всякий раз, когда играл «Зенит». Дело было в геометрии, потому что стадион снаружи и внутри был не овальным как, например, «Лужники», а совершенно круглым, при этом поле, естественно, осталось как и положено, прямоугольным, поэтому ближе всего оно подходило к тем трибунам, что были за воротами, а если смотреть сбоку — получалось далеко. Трибуны поэтому не назывались по сторонам света — какие же стороны у окружности, и где сидеть, решительно было все равно. Видно было плохо, отчего игра «Зенита» окутывалась романтической дымкой.
Впрочем, говорил отец, кое-что было и от футбола настоящего. «Зенит» был средней командой без излишеств, и с такой же игрой, где главными становились футболисты, пусть даже самые обычные, но было за что их запомнить. Вот, например, вратарь Лазунов — всегда растопыривал руки, когда били в упор (а в упор-то били часто). Отцу это казалось дурным тоном, так как тогда еще не было вратарей, игравших как хоккейные (не хватало фактуры). Было, впрочем, одно исключение — вратарь команды «Адмиралтеец» Шехтель. Этот самый «Адмиралтеец» был в классе А всего несколько лет, потом был упразднен, но Шехтеля отец запомнил — он был такой, как многие вратари 70-х, когда (уже) требовалось быть косой саженью, но прыгать эта сажень еще не научилась. Папа даже запомнил эпизод: Шехтель вываливался из ворот, пытаясь перехватить мяч, и это было не прыжком, а катастрофой, так как игроки, у которых были семьи, просто разбегались. Ну а почему растопыривал руки Лазунов, отец понял, когда его поставили в ворота гандбольной команды. Теперь, когда по воротам бьют гораздо сильнее, это как рукой — за мячом все равно не прыгнешь, слишком быстро летит, так только и остается, что растопыриваться, главное, быстро.
