Когда я кончил петь, он подошел ко мне.
— Почему, Вертинский, вы не возвращаетесь на Родину?
Кое-как, довольно жалко, беспомощно, страшно волнуясь, я начал что-то сбивчиво и путанно объяснять ему. Объяснять, собственно говоря, было нечего. И без слов все было ясно.
И Войков понял меня.
— Приходите ко мне — поговорим обо всем и сделаем все, что можно, — сказал он.
У меня сразу стало легче на душе. Заполнив соответствующие анкеты, я обратился с просьбой разрешить мне вернуться на Родину. К моему прошению была приложена вполне благожелательная для меня личная резолюция посла, но в то время в просьбе моей отказали.
Пишу я это для того, чтобы объяснить, как давно осознал я свою ошибку и как давно стремился ее исправить.
Путешествуя из города в город, я встречался с самыми разнообразными кругами польского общества. От самых левых до самых правых, монархических. Нейтральная маска актера позволяла мне входить в любые двери. Меня не спрашивали о моих убеждениях и не таились от меня. Благодаря этому я насмотрелся в жизни на многое и думал, что меня уже давно не удивляют и не возмущают самые дикие, самые абсурдные взгляды и убеждения — до такой степени глаз и ухо ко всему привыкли. И только тогда, когда Родина моя героическими усилиями своих сынов отбивалась от бешеного натиска разъяренных полчищ гитлеровцев, — я вдруг «потерял нерв» равнодушия и спокойствия. Я не в силах был слушать людей так называемых «белых» убеждений! Как могут, как смеют они думать о чем-нибудь другом, кроме победы нашей Родины, которая обливается кровью?..
«Чудовище, плюю на тебя!» — хотелось крикнуть мне такому человеку и бежать от него прочь, как от прокаженного, как от Иуды.
Но, возвращаясь назад, я хочу сказать, что тогда меня эти люди скорее удивляли и отчасти забавляли. В особенности монархисты. Все растерявшие, ничего не сохранившие за свое положение, не сумевшие его защищать, они были похожи на людей, которые появились в обществе в полных парадных мундирах, со всеми регалиями, но… без штанов.
Однажды в Варшаве русская дама — жена какого-то дипломата, — встретившись со мной в одном доме, шутя сказала:
— Вы мне стоите массу денег!..
— Почему? — заинтересовался я.
Решив обзавестись моими пластинками, она зашла в музыкальный магазин и купила все, что там было из моего репертуара. Через полчаса она встретилась с мужем где-то в кафе, и тот сказал, что им обоим надо ехать в Бельведер к маршалу Пилсудскому на пятичасовой прием. Не имея возможности оставить где-нибудь свою покупку, дама взяла ее с собой. Приехали они во дворец очень рано. Маршал беседовал с ее мужем и обратил внимание на покупку.
— Что это вы покупали у нас в Варшаве? — спросил он.
Дама объяснила, и маршал заинтересовался. Принесли виктролу и стали проигрывать мои пластинки. Маршалу так понравились песни, что он попросил дать ему этот комплект на несколько дней.
— Чтобы сделать ему приятное, я решила подарить их, — рассказывала дама. — Он был очень смущен таким подарком, но искренне обрадовался и заводил одну пластинку за другой.
«Какой изумительный ваш русский язык! — сказал он. — Для песни нет лучшего языка. И для выражения самых тончайших чувств и переживаний тоже». — Мне пришлось покупать весь ваш комплект второй раз…
А через несколько дней полковник Венява-Длугошевский, личный адъютант маршала, большой друг богемы, говорил мне в Земянской Кавярне:
— Вы у нас во дворце в большой моде. Я целый день слышу ваш голос. Маршал «играет» вас, как только у него есть свободная минута.
Сначала польское правительство очень гостеприимно принимало заграничных актеров. Приезжал Баттистини, хор «Сикстинской капеллы», Морис Шевалье, даже негритянская оперетта. Приезжали скрипачи, пианисты, певцы — одно имя чередовалось с другим. Я лично приезжал в Польшу раза три-четыре, более или менее легко получая визу и «право работы» на два-три месяца. Но постепенно доставать разрешение становилось все труднее и труднее. Официальным мотивом отказа было то, что иностранные артисты «вывозят деньги» за границу. Но настоящие причины были иные. Главная — это «Союз артистов польских», который был против: он не хотел конкуренции ни моральной, ни материальной.
— У нас много своих безработных актеров, которым есть нечего, — говорили заправилы Союза, — а мы пускаем иностранцев.
Меня всегда удивляло это, как будто от того, что польская публика, лишенная возможности послушать Гофмана или Кубелика, бросится на помощь безработным артистам и отдаст им деньги, которые она собиралась истратить на знаменитостей. Это, конечно, был слабый довод. Немалую роль играла другая причина. Она касалась, главным образом, нас, русских артистов, особенно меня. Дело в том, что так называемые «Крессы», то есть территория, принадлежавшая раньше России, была под большим влиянием русских. Часть населения вообще не говорила по-польски и жила своим чисто русским укладом.
Вот тут-то и крылась настоящая причина.
— Мы полонизируем наше русское население, а вы, приезжая, его русифицируете, — сказал мне откровенно один большой польский сановник.
Со своей точки зрения он был прав. Я только напомнил ему о том, что когда польские актеры приезжали к нам в Россию, мы не боялись, что они «полонизируют» наше население.
Сановник рассмеялся.
— Вы сравниваете Россию с Польшей. России вообще нечего и некого бояться! — И с чисто польской любезностью рассыпался в комплиментах мне и моему искусству. Однако визы не дал.
В конце моего пребывания в Польше меня вызвали в министерство иностранных дел, где приходилось брать разрешения. Министр, с которым я был знаком еще по Москве, мой «поклонник», в очень деликатной форме дал мне понять, что «по независящим от него обстоятельствам» он вынужден просить меня на две недели уехать из Польши.
— Вы можете прожить эти две недели где-нибудь поблизости, в Данциге например, а потом приезжайте и пойте сколько вашей душе угодно.
Я был поражен этой странной просьбой и просил объяснить мне причину.
— Я не могу дать вам никаких объяснений! — уклончиво сказал он.
И никто в городе не мог мне этого объяснить.
Ничего больше не оставалось, как собрать чемоданы и уехать в Данциг, что я и сделал.
Потом все разъяснилось. В Варшаве ждали визита румынского короля. До его приезда из Бухареста прибыл целый штат тайной полиции, чтобы подготовить охрану. Приехавшие сыщики затребовали у полиции списки всех иностранцев, пребывающих в данное время в Польше. Прочтя мое имя, они, очевидно, указали на меня как на «неблагонадежный элемент». И, вероятно, попросили меня на время убрать. Таким образом, рука сигуранцы еще раз дотянулась до меня.
