И никто в городе не мог мне этого объяснить.
Ничего больше не оставалось, как собрать чемоданы и уехать в Данциг, что я и сделал.
Потом все разъяснилось. В Варшаве ждали визита румынского короля. До его приезда из Бухареста прибыл целый штат тайной полиции, чтобы подготовить охрану. Приехавшие сыщики затребовали у полиции списки всех иностранцев, пребывающих в данное время в Польше. Прочтя мое имя, они, очевидно, указали на меня как на «неблагонадежный элемент». И, вероятно, попросили меня на время убрать. Таким образом, рука сигуранцы еще раз дотянулась до меня.
В последний раз я уже не мог добиться визы с правом выступлений и поэтому, подписав в Германии контракт с польским граммофонным обществом «Сирена» на напев моих песен для пластинок, я взял визу в Вену — через Польшу. Моя транзитная польская виза была действительна только на три дня. За эти дни я успел напеть свои песни, повидаться с друзьями, посмотреть Варшаву и ровно через семьдесят два часа уехать в Вену. Но там я пробыл недолго, — подался в Париж.
Моя Франция — это один Париж, но зато один Париж — это вся Франция! — так могу сказать я, проживший в этой прекрасной стране почти десять лет.
Я любил ее искренне, и, кроме чувства благодарности к ней, у меня ничего не было в сердце.
Париж! Этот изумительный город покорял всех. Его нельзя было не любить, нельзя забыть или предпочесть ему другой. Объездив все города Европы, побывав в Америке и других частях света, я нигде не мог найти равного ему, найти слова, хотя бы отдаленно выражающие неизгладимое впечатление, которое оставил в моей душе его величественный образ. И при этом он был ко мне радушен и гостеприимен, как ни один город в мире. Это был город, где человеческая личность и ее свобода чтилась и уважалась. Ибо за нее когда-то боролись, ее добывали в огне революции, за нее заплатили дорогой ценой.
Свобода была у французов в крови. Она для них естественная и необходимая атмосфера, и только тот, кто долго жил во Франции, может себе представить, какое огромное национальное горе постигло эту чудесную солнечную страну, когда ее топтали сапоги фашистов.
Во Франции вы, будучи пришельцем, чужеземцем, могли жить без всякой опаски. Ваш покой, покой вашего очага, дома, семьи уважался и охранялся.
Обессиленная продолжительной войной Франция нуждалась в мужском труде — война унесла многих ее сынов в могилу. Мужские руки ценились. Десятки тысяч русских эмигрантов работали на заводах Рено, Ситроена, Пежо и других. Много людей «село на землю» и занималось сельским хозяйством — и собственным, если были средства, и чужим, если приходилось наниматься. Наших «русачей», способных, трудолюбивых, выносливых, принимали охотно на любые работы. Чем только не были мы во Франции! И инженерами, и шоферами, и гарсонами, и танцорами, и управляющими делами, и банкирами, и «жиголо», и законодателями мод!
Манташевские лошади брали «гран-при» на скачках. Туалеты наших буржуазных дам описывались в газетах, так же как и их приемы.
Наши артистические силы блистали на парижском горизонте, как звезды первой величины.
В театре «Шан-з-Элизе» пел «сам» Шаляпин, в «Гранд Опера» танцевал изумительный Сергей Лифарь, в зале «Плейель» играл божественный Рахманинов. А балет «Монте-Карло» с Леонидом Мясиным, Рябушинской, Барановой и Тумановой буквально заворожил Париж, как и весь мир. «Летучая мышь» Балиева, путешествуя то по Англии, то по Америке, каждый сезон пленяла парижан своими блестящими постановками. Мы были тогда «анвог» — в моде. Перед нами в Париже были открыты все двери и все сердца. Правда, Париж познакомился с нами не только по эмиграции. Нас знали и раньше. Русские любили Францию давно. Париж знал и принимал нас.
Старые французы, вспоминая былые знакомства с нашими предками, нередко с нежной грустью называли то одно, то другое забытое имя, спеша заверить вас, что это был настоящий «бояр рюсс». Вам оставалось только представить себе, что выкидывал этот «бояр» в свое время в Париже.
Правда, тихие старички рантье, держатели наших военных займов и бумаг, много потерявшие от революции, ворчали себе под нос:
— Когда же, собственно, нам заплатят?
Но их всегда можно было успокоить. Для этого только нужно было назначить точную дату. Старички вздымали и высчитывали — успеют они умереть до этого времени, чтоб не разочароваться, или нет? И тихо отходили в сторонку.
Эмигрантское «нашествие» во Францию в те годы не отразилось на ней. Всего во Франции нас, русских, было тысяч двести-триста, в Париже — тысяч восемьдесят. Но мы как-то не мозолили глаза. В этом колоссальном городе мы растворялись, как капли в море.
После утомительной и долгой войны, потребовавшей напряжения всех сил страны, люди устали. У всех было только одно желание — покоя, отдыха, комфорта! Война была забыта моментально как дурной сон. Как будто никогда и не было битвы на Марне, Вердена, Лувена, разрушенных городов, миллионов убитых.
Правда, любопытные американские туристы ездили иногда осматривать от скуки поля битв, где сотни тысяч рабочих выкапывали медь, свинец и железо из земли, вспаханной германскими снарядами. Да еще раз в год, в День перемирия, по Елисейским полям проходила страшная процессия калек, людей, отдавших родине свои силы, здоровье и даже свой человеческий облик. Вереницы безногих, безруких, слепых, в детских колясочках или гуськом, держась друг за друга, волоклись по улицам вечного города — поклониться праху Неизвестного солдата, спавшего вечным сном под Триумфальной аркой. Страшно кривились трагические маски их изуродованных лиц, точно вопия к небу. А впереди всех шла организация «Лягель кассе» — в грубом переводе «Разбитых морд»… Никакая фантазия художников, пожалуй, не могла бы придумать более страшных масок, которые остались от когда-то мирных и спокойных человеческих лиц. И огромные толпы народа, стоявшие по обеим сторонам широких парижских авеню, в ужасе отворачивались от этих призраков войны.
Раз в год в пользу этих несчастных устраивали бал в «Гранд Опера». Парижские дамы появлялись на нем в таких умопомрачительных туалетах, что в газетах не хватало места для описания хотя бы самых главных из них. Это были настоящие дуэли между женщинами. Состязания в роскоши, красоте, богатстве, элегантности, и не только между носительницами платьев, мехов и бриллиантов, «доводящих ум до восторга», но и между ювелирами, меховщиками, салонами мод — всеми этими Вортами, Пакэнами, Пату, Молинэ, проявлявшими чудеса вкуса и выдумки в линиях и фасонах платьев. Между Ван-Клифами, Фаберже и другими, придумывавшими для дам фасоны браслетов, серег и клипсов. Между куаферами, парфюмерами, сапожниками, целой армией художников, закройщиков, парикмахеров, мастеров, работавших на женщин дни и ночи на многочисленных фабриках женской красоты. Миллионы, сотни миллионов стоили их платья, драгоценности и автомобили, в которых они появлялись на балу, чтобы «помочь этим несчастным».
