Для Лихачева Древняя Русь была спасением. Еще на Соловках изучение замечательного монастыря, его икон уводило его от страданий и унижений. И теперь Лихачев спасался от ужасов современности в Древней Руси. Можно сказать — в Древнюю Русь его сослали из страшной современности — и он там спасся.
«…Помню тревогу не наладившейся еще жизни, — пишет Лихачев. — Отец давал немного денег Зине на хозяйство. Ни в кино, ни в театр не ходили. Брали много работы на дом. Дочки росли. Ходили в гости в комнату к дедушке, Сергею Михайловичу. Дедушка любил угостить их чем-нибудь вкусным — обедал в типографии, а на ужин покупал сам себе ветчину, осетрину (что было недорого). Бабушка Вера Семеновна была в постоянной ссоре с ним и по вечерам его не кормила».
Лихачев пишет о дочках-близняшках, совсем непохожих друг на друга. Вера была бойкая, во время прогулок с нянькой часто убегала, перебегала на ту сторону дороги (что словно бы уже предвещало ее трагическую гибель через много лет). На даче любила ходить в гости к соседям, к стеснительному мальчику, которого они называли между собой Дикарин. Вера таскала на плече кошку Мяколю…
«Летом снимали дачу в Мельничном Ручье, — вспоминает Лихачев, — в бане. Было душно… Когда жили в Новых Хлоповницах, я работал уже в Институте русской литературы и без конца переписывал и отделывал текст своей главы о литературе Киевской Руси (по заданию Адриановой-Перетц. — В. П.), за которую впоследствии, уже после войны, получил Сталинскую премию 1-й степени. Эту главу переписывал не менее десяти раз, каждый раз улучшая слог, пока она не стала звучать, как стихотворение в прозе. Жаль, что редактора нарушили ритмический строй».
11 июня 1941 года, продолжая жить с родителями и дочерьми в коммуналке, с краном на кухне, с проституткой за стеной, Лихачев защитил кандидатскую диссертацию на тему «Новгородские летописные своды XII века».
…Казалось, в то замечательное лето ничего плохого не могло произойти. Диссертация с блеском защищена, радуют и подрастают дочки. Тревожили лишь небольшие бытовые проблемы. Из-за того, что защита диссертации была лишь 11 июня и все внимание уделялось ей, не удалось как следует заняться дачными делами. Да и оклад младшего научного сотрудника требовал экономии во всем. Звание старшего научного сотрудника, с соответственным повышением жалованья, было получено лишь в августе — когда вся жизнь уже трагически переменилась. А пока — удалось снять лишь дешевую дачу, причем не на любимом Карельском перешейке, а в Сиверской, на юг от города, что чуть не погубило семью.
О войне услышали в воскресенье на пляже (в Сиверской, на реке Оредеж, под песчаными обрывами есть маленькие уютные пляжи). Кто-то шел поверху и говорил о бомбежке Киева. Тревогу сначала старались заглушить: наверное, не так поняли, наверняка речь идет о каких-то военных учениях, которые проходили тогда часто.
Но подтвердилось самое худшее. Война! Поначалу, как обычно, люди стараются отгородиться от беды, не давать ей затопить всё. Пусть беда будет где-то там, а мы здесь: вдруг она обойдет стороной и удастся продолжить прежнюю разумную, уютную жизнь, которую с таким трудом удалось наладить. Решено было оставить семью на даче, а Лихачев поехал в город, на работу.
Но прорыв немцев был стремительным, они подошли к Ленинграду вплотную. Семью Лихачева спас их сосед по даче Барманский, сотрудник издательства, бывший белый офицер. Как-то узнав о приближении немцев (из официальных сообщений никакой реальной картины представить было нельзя), он достал машину и вывез свою семью и семью Лихачевых из Сиверской — это их спасло: немцы вскоре оказались там.
Имеется очень важный снимок семьи Лихачевых, сделанный летом 1941 года на прогулке в Ботаническом саду — уже после начала войны. Девочки на снимке нарядны и веселы, сам Дмитрий Сергеевич выглядит очень импозантно в шикарном светлом пальто. Однако смотрит он как-то мимо объектива, и взгляд его полон тревоги, словно он видит уже все предстоящие беды. И он их действительно предчувствовал. Разумеется, ни о какой блокаде города власти речи не вели — люди были обмануты, никак не готовились, что и привело потом к гибели такого количества людей. Не это волновало вождей — главное, торжество их идеологии. Всякие разговоры о предстоящих опасностях пресекались и даже карались. Зато раздувалась шпиономания, причем, как обычно у нас, это привело не к борьбе с реальной опасностью, а лишь к дальнейшему угнетению населения, особенно тех, кто хоть как-то выделялся. Даже светлое пальто Дмитрия Сергеевича, вообще склонного к щегольству, не раз делало его «объектом подозрений» — особенно, как это ни прискорбно, со стороны детей. Они с особым увлечением играли в «бдительных чекистов» и несколько раз бегали за Лихачевым и, указывая пальцами на его пальто, кричали: «Шпион, шпион!» Новая идеология активно внедрялась в сознание: любой отличающийся от серой массы — враг!
Михаил Панченко, научный секретарь института, однажды шел с чемоданом в баню. К нему и тут привязались «бдительные граждане»: что в чемодане?
Все отвратительные свойства советской власти с началом войны особенно обострились. Было ясно, что забота о людях никоим образом не входит в планы начальства и надо самому думать, как спастись. Лихачев уже нечто подобное проходил — поэтому так мрачен и сосредоточен его взгляд на снимке в Ботаническом саду. И именно его горький лагерный опыт, привычка ждать плохого и по возможности готовиться к этому и спасли его семью в страшную блокаду. Главный зарок зэков: «Не бойся, не верь, не проси!» Надейся лишь на свои возможности и смекалку. Несмотря на все запугивания властей, резко пресекавших «панику», он запасся крупой, картошкой, несколько раз зайдя в аптеку, купил 11 баночек рыбьего жира: без него девочки не выжили бы. Насушил целую наволочку сухарей. Потом он проклинал себя: «Почему не додумал до конца, почему не запас больше?» Власть словно изощрялась в том, как «надежней» мучить людей. В лагере уничтожали «врагов народа» — блокада словно специально готовилась для массового уничтожения своих. Кольцо блокады сжималось, а из города по чьему-то приказу эшелонами вывозили продовольствие. Сгорело огромное количество продуктов на Бадаевских складах: вот так хваленая «бдительность»! Не туда, куда надо, направляли ее: на своих. Лихачев написал пронзительные, откровенные воспоминания о блокаде (одни из наиболее страшных, которые пришлось мне читать. — В. П.).
Лихачев вспоминает, как увидел над городом необычное, очень красивое облако. Это горело подсолнечное масло на Бадаевских складах. Скольких оно могло бы спасти!
