Вчера беседовали с начальником отряда. Этот просвещенный государственный муж с интересом читает записи в моем блоге. В ходе беседы я также ознакомился с «правилами внутреннего распорядка», которые одинаковы для мест ограничения и лишения свободы. Эти правила предусматривают обязательное цензурирование всей исходящей переписки. Среди всего прочего запрещены письма «циничного содержания». Я даже не могу утешать себя мыслью о том, что после революции мы развесим на столбах кишки тоталитарных ублюдков, написавших эти законы. Для этого пришлось бы разрыть старые могилы. «Правила внутреннего распорядка» разрабатывались в 60-е, и во многом базируются на еще более ранних сталинских образцах.
Так что теперь, чтобы не нагружать начальника отряда необходимостью расшифровывать мой невнятный почерк, я отказался от практики передачи записок[13]. Теперь на свиданиях я зачитываю свои тексты вслух, а гости записывают их слово в слово и передают в интернет. Все в согласии с буквой закона, личные разговоры цензуре не подлежат. Именно таким образом и будет вестись моя тюремная колонка на сайте LB.ua, которая стартует в ближайшее время. Кроме стэндалона буду таким же образом передавать записи для твиттера. Максимальная информационная открытость и прозрачность — это единственное, что можно противопоставить затхлой тюремной системе. Белые вши не перенесут яркого света.
* * *
В колонках Хантера Томпсона часто повторяется фраза «мы же профессионалы». Я сейчас не пытаюсь и не хочу быть профессионалом, напротив. Подавать пример рядовым заключенным интереснее, чем создавать нестандартный прецедент в журналистике. Нельзя замыкаться в защитном панцире, который, как правило, имеют художники, политические деятели и журналисты. Под ним очень легко незаметно сгнить. Нужно добиваться того состояния социума, при котором исчезнет сама потребность в исключительном положении. Любая деятельность, связанная с преобразованием общества, должна не столько продвигать вперед авангард, сколько подтягивать массу. Не стоит слишком привязываться к собственному привилегированному статусу, журналистская «четвертая власть» должна отправиться на помойку истории вслед за другими тремя, а политика и искусство — стать образом жизни каждого просвещенного человека и потерять свою надуманную ценность.
13.03.2011
Первая тюремная колонка, написанная для сайта «Левый Берег». Мобильные телефоны в местах «ограничения свободы» запрещены. Объяснить смысл этого запрета не в состоянии ни местная администрация, ни вышестоящие чины. Никакого смысла на самом деле и нет. Осужденным в исправительном центре разрешен доступ к таксофону и почти неограниченные свидания, то есть право на свободу общения записано в законах. Но мобильная связь при этом — строгое табу, за попытку нарушить которое можно попасть на несколько суток в изолятор. Интернет и вовсе воспринимают как бранное слово. Доступа нет даже на компьютерах у работников администрации, чтобы зэков в искушение не вводить. Осужденные, работающие за пределами исправительного центра, официально не имеют права даже приближаться к средствам связи. Дело в том, что несмотря на разделение между «ограничением» и «лишением» свободы, списки запрещенных предметов общие. «Поселок» приравнивается к тюрьме. Доходит до абсурда: нельзя иметь собственные кухонные ножи или же коврики перед кроватью. В последнее время в наш исправительный центр зачастили комиссии, которые готовят проект реформы, легализующей телефоны и устраняющей прочие нелепости. Но законы принимаются медленно, и пока не прошли все бюрократические ритуалы, заключенные вынуждены подолгу созерцать надпись «линия занята» на экранчике вышедшего из начала 90-х таксофона.
* * *
В баню мы ходим раз в неделю. При определенной сноровке можно присоединяться к другим отрядам и дополнительно мыться вне очереди, в общей сложности до трех раз. Растапливается котел дровами, если дров нет — используем поломанную мебель и паркет.
Носить топливо — почетная обязанность вновь прибывших, которые свои первые 14 дней проводят в «карантине». Самим процессом разогревания воды заведует банщик, человек неопределенного возраста, перешедший в исправительный центр со строгого режима. Мой банный день — воскресенье. Для того, чтобы не стоять в очереди, иду в душевую сразу после дневной проверки, в 12.00. Приходится задержаться, нас зазывают в столовую для информационной пятиминутки; невнятно зачитываются правила проведения краткосрочных свиданий. Это регулярный ритуал, раз в несколько дней нас знакомят со случайно выбранными параграфами из случайно выбранных законов. Осужденные встречают окончание речи аплодисментами, всем хочется разойтись по своим комнатам (как здесь называют, «секциям»). Я сворачиваю в другую сторону, вода в котле как раз должна нагреться. Банщик приветствует меня пионерским салютом и радостным криком: «Хай живе вільна Україна и Надежда Крупская!», у него сегодня хорошее настроение, поэтому он изъясняется исключительно постмодернистскими лозунгами. «Мыться, мыться и еще раз мыться!». С удовольствием следую этому завету, горячая вода здесь, особенно в холодное время года — роскошь. Летом будет полегче, солнце нагревает воду лучше, чем паркет. Да здравствует зеленая энергетика.
По дороге из бани я прохожу мимо водонапорной башни средневекового вида. Первое время я принимал ее за вышку, сохранившуюся со старых времен. Уточняю у соседей по комнате.
— Ты что, вышек не видел?
— Да откуда их ему видеть.
— Ну не знаю, в играх там компьютерных. Нет, вышки, они на водонапорную башню не похожи. Они на пиздец похожи. И собаки вокруг бегают. А каждую ночь «ку-ку, ку-ку».
— Что это значит?
— А это попка, он на вышке от холода с ума сошел и кукует теперь.
Кукундей его погоняло. Нет, тут еще не зона, так, мужское общежитие.
* * *
Исправительный центр — это учреждение, которое находится где-то между тюрьмой и казармой. Внешне комнаты очень напоминают палаты какой-нибудь провинциальной больницы, вместо нар — кровати с пружинами разной степени изношенности. Моя первая койка в карантине напоминала гамак и провисала почти до пола.
Многие кладут на кровать лист фанеры, в противном случае очень легко получить серьезные проблемы со спиной. Большое количество целых и поломанных кроватей, тумбочек и другой мебели можно найти в заброшенных зданиях. Когда-то все они были населенными, еще несколько лет назад исправительный центр был обыкновенной колонией. Потом количество осужденных резко снизилось: ограничение свободы — сравнительно редко выбираемая форма наказания, одинаково плохо понятная и прокурорам, и судьям, и самим подсудимым. В последнее время она начала использоваться чаще, новые люди поступают сюда быстрее, чем освобождаются. Большинство осужденных, как и я, получают совсем не то, на что рассчитывали: закрытое общежитие гораздо больше напоминает тюрьму, чем «поселение». Тюрьмой его называет даже местное начальство, особенно когда речь заходит о соблюдении режима. Грань между ограничением и лишением свободы не могут определить даже философы, было бы опрометчиво ожидать этого от юристов и законодателей. Пока идут реформы, Ирпенский исправительный центр № 132, как и десятки аналогичных заведений по всей стране, находится в подвешенном состоянии.
