— Почему они спят здесь, а не дома, в комнате? — спрашиваю я дядю Ваню.
— А откуда ты знаешь, есть ли у них дом? — говорит он. — Им, наверное, больше негде спать, раз они лежат прямо на улице…
«Бедные, — думаю я. — Почему им никто не поможет? Почему, не замечая валяющихся в пыли амбалов, проходят мимо нарядные люди?»
Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.
На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:
— Это жены-тюрчанки со своим мужем.
«Жены! Как у Синей бороды», — думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, — а может быть, мне это лишь померещилось, — чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.
— Дядя Ваня! — торжествующе кричу я. — Дядя Ваня, а ведь это девочка!
Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.
Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары — это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
А армяне? Наш дворник в доме электростанции — армянин. Неужели его зарежут?
Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
— Пожар! пожар! Горят промысла! — кричат в коридоре.
Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
— Не допущу этого! — ударяя кулаком по столу, восклицает отец. — Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете — там дети!
— Но и у нас дети, — говорит кто-то в комнате. — А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
— Пусть попробуют! Сумеем их встретить, — перебивает говорящего Ваня Назаров.
— Пойдем!.. — жестко и твердо произносит отец. — Я сам открою ворота.
Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди — армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
— Сюда, сюда!..
Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
— Садитесь, — приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
— Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна — наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
— Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
— Я говорил с кучером… Боится, не хочет выезжать. — Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
— Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем… Вместе с Дуней… Согласна?
Конечно, поеду, — серьезно говорит Дуня.
На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
— Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили…
Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
— Войска! Войска окружили электростанцию… А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.
— Где папа? — спрашиваю я. Дуня не сразу отвечает.
— Сейчас пойдем к нему, может быть, увидим.
— А где он?
Я безнадежно гляжу, а Дуня только отворачивается. Через несколько дней во дворе длинного каменного здания я увидела отца; рядом с ним, строго подняв винтовки, выстроились часовые. Нельзя подойти к отцу. Дуня крепко держит меня за руку.
