Зазвонил телефон, не городской, внутренний, тот, который имел всего-навсего каких-нибудь тридцать-со-рок проводов. Первый снял трубку, слушал, переспросил, сказал: «Ноту французам — конечно, официально, как говорили вчера. Ты понимаешь, помнишь, мы ловили форелей? Французы очень склизкие. Как? Да, да, подвинти. Пока».
Первый: Ты извини меня, говорить тут не о чем, товарищ Гаврилов.
Командарм красными коврами вышел к подъезду, ройс унес его в шум улиц. Негорбящийся человек остался в кабинете. Никто больше к нему не приходил. Не горбясь сидел он над бумагами, с красным толстым карандашом в руках.
Затем беллетрист перенес действие в большой кабинет хирурга, профессора, к которому собрались его коллеги. Хозяин кабинета показал гостям разорванный конверт с сургучной печатью, произнес:
— Секретная бумага, почти приказ. Ее прислали утром.
Далее шли отрывки разговоров, из которых было видно, что дело предстоит спешное и архиважное.
— При чем здесь консилиум?
— Я приехал по экстренному вызову. Телеграмма пришла на имя ректора университета.
— Командарм Гаврилов, — знаете, тот, который.
— Да-да-да, знаете ли, — революционер, командир армии, формула, — и — пожалуйте.
— Консилиум.
И тогда в дверях громыхнули винтовки красноармейцев, топнули каблуки, красноармейцы умерли в неподвижности; в дверях появился высокий, как лозина, юноша с орденами Красного Знамени на груди, как хлыст, стал во фронт перед дверыо, — и быстро вошел в приемную командарм, откинул рукой волосы назад, поправил ворот гимнастерки, сказал:
— Здравствуйте, товарищи! Прикажете раздеваться?
Председатель консилиума начал расспрашивать больного, когда он почувствовал приступы болезни и какие патологические признаки указали ему на то, что он болен. От консилиума остался лист бумаги, исписанный неразборчивым профессорским почерком, причем бумага была желта, без линеек, плохо оборванная, — бумага из древесного теста, которая, по справкам спецов и инженеров, должна истлеть в семь лет.
Далее приводится протокол консилиума в составе проф. такого-то, проф. такого-то (так семь раз). «Больной гр. Николай Николаевич Гаврилов поступил с жалобой на боль в поджелудочной области, рвоту, изжогу. Заболел два года назад незаметно для себя. Лечился все время амбулаторно и ездил на курорты — не помогло. По просьбе больного был созван консилиум из вышеозначенных лиц.
Теперешнее состояние. Общее состояние больного удовлетворительное. Легкие — N. Со стороны сердца наблюдается небольшое расширение, учащенный пульс.
В слабой форме неврастения. Со стороны других органов, кроме желудка, ничего патологического не наблюдается. Установлено, что у больного, по-видимому, имеется язва желудка и его необходимо оперировать.
Консилиум предлагает больного оперировать профессору Анатолию Кузьмичу Лозовскому. Проф. Павел Иванович Кокосов дал согласие ассистировать при операции.
Город, число, семь подписей профессоров».
Комментируя протокол консилиума, дотошный беллетрист отметил, что впоследствии, уже после операции, из частных бесед было установлено, что ни один профессор, в сущности, совершенно не находил нужным делать операцию, полагая, что болезнь протекает в форме, операции не требующей, — но на консилиуме тогда об этом не говорилось; лишь один молчаливый немец сделал предложение о ненужности операции, впрочем, не настаивал на нем после возражения коллег. Да рассказывали еще, что уже после консилиума, садясь в автомобиль, профессор Кокосов сказал профессору Лозовскому: «Ну, знаете ли, если бы такая болезнь была у моего брата, я не стал бы делать операции». На что профессор Лозовский ответил: «Да, конечно, но… ведь операция безопасная…». Автомобиль зашумел, пошел. Лозовский уселся поудобнее, поправил фалды пальто, наклонился к Кокосову, сказал шепотом, так, чтобы не слышал шофер:
— А страшная фигура, этот Гаврилов, ни эмоции, ни полутона. — «Прикажете раздеться? — Я, видите ли, считаю операцию излишней, — но, если вы, товарищи, находите ее необходимой, укажите мне время и место, куда я должен явиться для операции». Точно и коротко.
— Да-да-да, батенька, знаете ли, — большевик, знаете ли, ничего не поделаешь, — сказал Кокосов.
В этот час негорбящийся человек в доме номер первый все еще сидел в своем кабинете. Он сидел над
книгами и блокнотом. Потом он стал диктовать стенографистке. Человек оперировал такими понятиями, как СССР, Америка, Англия, земной шар и СССР, английские стерлинги и русские пуды пшеницы, американская тяжелая индустрия и китайские рабочие руки. Негорбящийся человек говорил громко и твердо, и каждая его фраза была формулой.
Беллетрист не называет его имени, но иносказательные намеки уже понятны. Затем он переводит действие в операционную, где командарма в течение двадцати семи минут безуспешно пытаются усыпить хлороформом. Есть организмы, которые отличает повышенная чувствительность к определенным веществам. У Гаврилова, видно, была идиосинкразия к хлороформу. Тем не менее, несмотря на то, что в больнице был эфир, подлили еще хлороформу. Командарм заснул на сорок восьмой минуте — после того, как дозу хлороформа увеличили вдвое. Когда же Лозовский добрался с помощью скальпеля до желудка, повернул и обмял его, в том месте, где должна быть язва, его взгляду открылся белый, точно вылепленный из воска, похожий на личинку навозного жука рубец, свидетельствующий, что язва уже зажила и, следовательно, операция была бесцельна.
В это мгновение у оперируемого пропал пульс, исчезло дыхание. Холодали ноги. Наступил сердечный шок: организм, не принимавший хлороформа, был хлороформом отравлен. Это означало то, что человек никогда уже не встанет к жизни, что он должен умереть, что искусственным дыханием, кислородом, камфарой, физиологическим раствором можно отодвинуть смерть на час, на десять, на тридцать часов, не больше, что к человеку не придет сознание, что он, в сущности, умер. Было ясно, что Гаврилов должен умереть под ножом, на операционном столе.
Как и полагалось, делалось искусственное дыхание, вводили камфару, физиологический раствор, но это уже не помогало. Командарма положили на стол с колесиками и отвезли в его палату, где он и умер — герой гражданской войны, герой великой русской революции, человек, обросший легендами, тот, который имел волю и право посылать людей убивать себе подобных и умирать. В коридоре швейцар сказал, что профессора Лозовского дважды вызывали по телефону из дома номер один.
Затем следовало описание приезда негорбящегося человека в больницу, сцена прощания с телом командарма.
