Прилетаем. Берлин освещен, трамваи ходят. Делаем один круг, второй, с третьего круга его сбрасываем. Как сбрасывали? В Б-25 два бомболюка, внешний и внутренний. Когда надо агента сбрасывать, внешний оставляли на земле. Открывали люк, агент садился с парашютом, а правый летчик вылезал, пристегивал его парашют и по команде его выталкивал. Он падал, парашют раскрывался. Все. Так и его выбросил. Передаю по дальней связи:
– Задание выполнено.
А мне уже с земли отвечают:
– Он уже вышел на связь с Москвой.
Представляете: ведь нужно парашют убрать, вытащить передатчик… Вот как быстро вышел на связь. Недаром, что в СС служил…
Когда его сбросил и вернулся, меня встречал генерал. Благодарил.
Представляете, сколько сделали забросов? По двенадцать вылетов минимум сделали! Мадьярку-красавицу, вот с такими глазами, сбросил восточнее города Брно в Чехословакии. Это задание я тоже взял себе. Я говорю:
– Ну, до свидания, дорогая!
– До свидания. – И дает мне руки: – После войны встретимся.
– Где?
– У Мавзолея Ленина.
Четыре года, пока я учился в академии, несколько раз приезжал и подходил к Мавзолею Ленина. Два года учился в Академии Генштаба в Москве. Чуть ли не каждый выходной подходил к Мавзолею. Так и не встретил. И тут лет десять или пятнадцать назад звонит мне главный штурман дальней авиации, мой друг, генерал Силовой:
– Саша, нас словаки приглашают в гости. Сбор в десять часов у метро.
Собрались, идем в посольство, нас встречают посол и девушки. Да, вместе с нами еще человек десять-двенадцать гражданских, среди них три женщины. Встречают нас – на подносе рюмки коньяка, белого, бокалы шампанского, закуска, все такое. Я беру сто грамм выпил, закусил. Первый раз в жизни меня господином назвали. Посол представил меня:
– Господин генерал Дудаков!
Выступления начались. И главный штурман Федор Степанович Силовой мне предоставляет слово. Я говорю:
– Кроме того, что сказали господин посол и наш главный штурман, добавлю… – и начал рассказывать, как мне пришлось лично забрасывать девушек и ребят…
А одна женщина посмотрит и отворачивается, посмотрит и отворачивается. А словацкий офицер, капитан, что рядом стоял, говорит мне:
– Может быть, она здесь?
Я говорю:
– Может быть, и здесь, но ведь пятьдесят лет прошло, я ее не узнаю.
Когда уже стали расходиться, я хотел к ней подойти. Но меня посол остановил, я с ним разговаривал. Поворачиваюсь, ее уже нет. Мне так хотелось с ней поговорить, наверняка она одна из тех, которых я забрасывал. Не выдержала она, заплакала, ушла… И я ушел. Представляешь… Вот так вот.
– Экипаж ваш состоял…
– Пять-шесть человек. Летчик, второй летчик, штурман, стрелок-радист, один или два стрелка. Решение о двух летчиках – очень правильное. Впоследствии мы к нему пришли. Тот, кто летает на правом сиденье, обучается. Я, как инструктор-летчик, считаю, с правого сиденья проще было учить и слепым полетам, и взлету, и посадке… Это большое дело.
– С запчастями проблем для B-25 не было?
– Я не могу сказать, они присылали все, что нужно. Техника, надо сказать, надежная. Ресурс наших самых лучших моторов – самое большее триста часов. А «Райт-Циклоны» на B-25 до пятисот часов работали.
– Сколько брали бомб?
– Мы все время возили по две тонны бомб. Штатная нагрузка: две по пятьсот и четыре по двести пятьдесят. Возили и мелкие бомбы в кассетах, на тех местах, где по двести пятьдесят вешали. При сбросе кассета раскрывалась, и они разбрасывались. Это были кассетные ротативно-рассеивающие авиабомбы.
– Во время войны соблюдались ли наставления по полетам? Были, как в мирное время, штатные проверки летного состава?
– Обязательно, прежде чем пустить в полет, я летчика учил и проверял его технику пилотирования. Если он устраивает меня как инструктора, я его пускал в полет на боевое задание. Если не устраивает, я его еще возил, заставлял тренироваться.
Я не могу пустить человека в полет, если чувствую, что он не справится. Я тогда буду не комэск, а лопух. Как я своего товарища пущу на погибель, а?
– У вас потери за всю войну большие были?
– Наш 125-й полк на самолетах СБ с первого дня войны стал воевать. Его разбили в дым за один месяц. Я не знаю, как они летали, скорее всего днем. Потом под Самарой наш полк срочно переучился на Пе-2. Его отправляли под Ленинград. Там пробыл три с половиной месяца, и разбили его в пух и прах. В Монино стали переучиваться на Б-25, тогда я сюда прилетел… И на Б-25 были потери. Сбивали мало, больше сами бились. Как правило, при заходе на посадку, в сложных условиях. До десяти экипажей так потеряли. Машин? Кто их считал… Машины новые пришлют…
– Американских кожаных курток не было у вас?
– Никакого американского обмундирования не было, мы летали в своем.
– Комбинезон меховой? Или ватные куртки и штаны?
– Меховые, очень теплые. Но мы их не любили. Тяжело, как-то скручивает… Летом летали в синих комбинезонах…
– В длительных полетах ели?
– Давали паек. Мы чай с собой брали, ну и кусочек хлеба перехватишь, и все. В длинные полеты давали шоколадку.
– Полеты длительные, естественно, возникали потребности оправиться. Как эту проблему решали?
– По-маленькому у каждого писсуар. Не вылезая с кресла. А по-большому не было и разговора.
– Внутри экипажа взаимоотношения были деловые или скорее дружеские?
– Обычно экипаж так слетывается, что отношения были внутри экипажа очень хорошие, ближе к дружеским. Каждый понимал, что его промах грозит жизни всего экипажа. Сами понимаете, здесь каждый выкладывался полностью, как он мог. А вот после полета – разбор, и я рассказывал, кто сделал промах. Но без всякого шума…
– Когда говорили с Героем Советского Союза Титовичем, он такую фразу сказал: «Мне от государства памятник поставили, как Герою. А я хотел, чтобы рядом с моим памятником поставили памятник моему технику». Вы бы согласились с этими словами? Имеется в виду, что героизм экипажа без героизма техника не получится.
– Я бы так не сказал. Взаимоотношения командира с техником хорошие, техник за самолетом ухаживает, как за собой. Но говорить так мне кажется преувеличением. И не каждому Герою памятник ставят…
– Вам приходили самолеты с 75-мм пушкой?
– Единственный экземпляр с такой пушкой приказали испытать мне. Пушку поставили в проход штурмана к бомбардиру. Я слетал днем на полигон, испытал. Полетел ночью. Я обычно набирал три тысячи футов, это тысяча метров. Фут – тридцать два с половиной сантиметра. И вводил самолет в крутое планирование, искал цель и нажимал на гашетку. И когда первый раз ночью нажимаю на гашетку, как вылетит огонь, метров пятнадцать-двадцать, меня вспышкой ослепило – ничего не вижу. А на правом месте у меня штурман сидел. Беру штурвал на себя, а земля-то близко. Дал газы полностью, включаю фару, смотрю – верхушки деревьев. Еще бы секунда-две – и из меня был бы блин.
