Набоков хотел добраться до Ривьеры и, покончив все дела с корректурами и переводами, спокойно работать над новым романом. Как бы роман ни назывался, «Ткань времени» или «Письма с Терры», его пришлось отложить в сторону, ибо более давний набоковский замысел внезапно приобретал новые очертания. Набоковы прибыли в Нью-Йорк 15 октября и поселились в номере 503 отеля «Хэмпшир-хаус»: «Тут дивный вид из окна на Central Park[150] — гобеленовые купы деревьев, а с боков, оттененные сиреневой гуашью, таинственные небоскребы под Пуссеновым небом». В том же письме Набоков сообщил сестре о том, что «задумал большую штуку». Шесть дней спустя, сидя в гостиничной ванне, он вдруг увидел план романа с такой ясностью, что записал в дневнике: «Тема: некий роман, жизнь, любовь — которая является лишь искусно составленным комментарием к постепенно разворачивающейся короткой поэме». «Бледный огонь» вновь возгорелся от «Евгения Онегина» и готовился запылать вовсю60.
В начале ноября Набоковы отправились в Европу на судне «Королева Елизавета». Иван Набоков посоветовал им столоваться не в обычном ресторане, а в ресторане гриль. В «Аде» Люсетта съедает свой последний ужин в ресторане гриль лайнера «Адмирал Тобакофф» — они с Ваном объедаются креветками гругру (желтыми личинками пальмового долгоносика) и жареным медвежонком. Все это было Набокову по карману, но не по вкусу: он терпеть не мог плохо прожаренное мясо, требуху — почки, мозги, печень, язык, «сладкое мясо» — и любые морепродукты кроме рыбы. Дабы избавиться от морской болезни, он включил в свой рацион бонамин. У Люсеттиных таблеток было более многозначительное и зловещее название «Вечный покой»61.
7 ноября Набоковы прибыли в Шербур и провели день с парижскими издателями и агентами, после чего отправились поездом в Милан и опять остановились в отеле «Принчипе-э-Савойя». Им хотелось провести побольше времени с Дмитрием, но в «Мондадори» устроили прием в их честь, и журналисты опять окружили их плотным кольцом62.
Однако на этот раз Набоков не дал славе оторвать себя от дела. Он приехал в Европу, чтобы писать, и 26 ноября они с Верой сбежали на Ривьеру. Они хотели снять квартиру в Ницце и временно остановились в отеле «Негреско» на Английской набережной. Когда Набоков вошел в большой круглый вестибюль под розовым куполом, он тут же вспомнил, как в детстве бегал по нему, — однако выяснилось, что тогда этого отеля еще не было. Тем временем начались съемки «Лолиты», но у Набокова были свои дела: 29 ноября он взял карточку и написал двенадцать великолепных строк — начало «Бледного огня». На первой карточке он назвал это стихотворение «Край», потом зачеркнул это название и написал «Бледный огонь»; он считал его «труднейшей вещью, какую мне когда-либо приходилось сочинять». В свое время Набоков начал писать «Дар» с биографии Чернышевского, так и теперь ему хотелось сперва закончить самую сложную часть63.
В начале декабря Набоковы въехали в квартиру 3 дома 57 по Английской набережной, совсем рядом с «Негреско». Погожую Ниццу осаждали американцы, набережную застроили современными домами с тесными квартирками, и найти подходящее жилье было нелегко. Все же они отыскали просторный, хотя и ветхий дом, «безобразную, желтую, похожую на торт викторианскую виллу», высокие потолки и большие окна которой обещали холодную зиму, зато вид из окна на пальмы и дорогу к морю радовал душу64.
Как только перевезли багаж, Набоков вновь засел за поэму. Несмотря на воскресные дорожные пробки и ревущие внизу «Веспы», ему работалось хорошо. Поэма полностью поглотила Набокова, и он никого не принимал. Всю жизнь он много работал, но за последние пять лет, после завершения «Пнина» в 1955 году, не написал ни одного нового романа. До 1958 года он посвящал все свое время «Евгению Онегину», и первые мерцания «Бледного огня» в 1956 и 1957 годах быстро угасли, обделенные вниманием автора. Когда успех «Лолиты» позволил Набокову уйти из Корнеля, он стал спешно заканчивать свой последний академический труд, «Слово о полку Игореве», кроме того, его отвлекали интервью, переговоры с издателями, проверка переводов и киносценарий «Лолиты». Он с удовольствием работал над сценарием, но «Бледный огонь» был новым творением, уникальным, странным и прекрасным, и Набоков принялся писать его страстно, «упиваясь [вдохновением], которое могло длиться часами»65.
Отвлекали его лишь общение с Дмитрием, недолгий визит Елены с сыном, три раза в неделю по полчаса тенниса с чудесным пожилым тренером. Набоков обнаружил, что, даже когда он пытается отдохнуть, муза настойчиво призывает его к себе. Бродя по набережной, он продолжал сочинять поэму, что передалось и Джону Шейду:
Слишком усталый, чтобы вычеркивать, я бросаю перо;
Брожу — и по какому-то немому приказу
Нужное слово прилетает и садится мне на руку.
Набоков писал о гениальности Александра Попа, умевшего найти вернейшие слова и расставить их в вернейшем порядке. Рукописи Попа свидетельствуют о том, что достичь этого ему удавалось при многократной переработке текста. Набоков перечитал строки Шейда, написанные в духе Александра Попа, и зачеркнул слово «прилетает» (comes), написав вместо него «припархивает» (streaks), затем вновь заменил его на подсказанное загадочным озарением: «Нужное слово звенит (flutes) и садится мне на руку»66.
Устав от непрерывного творческого процесса, Набоков с радостью соглашался на интервью в газете или на радио — в середине января они посыпались одно за другим: издательство «Галлимар» опубликовало его автобиографию на французском языке, и на него набросились французские, швейцарские, немецкие, израильские, ирландские и английские журналисты67.
В то же время слава приняла тягостный и даже трагический оборот: одна молодая шведка, горячая поклонница Набокова, прислала ему вырезки из шведских газет конца пятидесятых годов, в которых упоминалось его имя. В благодарность Вера Набокова написала, что если она будет на Ривьере, то может заехать к ним в гости. Неожиданно шведка прилетела в Ниццу на две недели, специально чтобы познакомиться с Набоковыми, и им пришлось принимать ее. Вскоре Набоковы выяснили, что она наделена необыкновенным литературным талантом, прекрасно пишет по-английски, потрясающе умна и эрудированна. При этом девушка была лесбиянкой с темпераментом героини Достоевского: восторженность сменялась в ней отчаянием, преклонение перед Набоковыми — припадками ненависти.
