15 Сентября. Мы ездили с Елкиным по Березовке, вечером стояли на Погорелом плесе.
— Чертово угодье.
— Плёсо?
— Нет, поймо.
Плёса на пойме и бочаги на реке.
Зеленый бочаг на Березовке.
Березовый угол.
Ряска натянута на бочагах так туго, что после лодки на короткое время почернеет из-под нее вода, и опять все сплывется в туго-зеленую скатерть.
Вот на зеленом высунулась огромная, целый холм, темная кочка, на ней заросль лозы и посередине береза. Охотники вырезали из середины лозу, стал большой шалаш, можно пятерым врастяжку спать, и совсем сухо. Но если ветер наляжет на верх березы, то внизу это скажется, и даже если сам хорошенько по полу шалаша топнешь, то вся береза задрожит своими желтеющими листиками и некоторые полетят вниз.
С бочага в бочаг мы едем протоками, иногда это бывает между двумя владениями берез: человек застревает в двух березовых кочках, и тогда, кто веслом, кто руками или ногой работает, и пролезаем. Берега состоят из заводей в кочках, заросших кустарником лозы, тростинками, осиной, ольхой. В этот сухой год многие березовые заводи осохли, и там, на черной тине частый бледно-зеленый резун. Но это не значит, что за осохшей заводью дальше будет еще суше, нет! Там дальше будут непроходимые пойменные бочаги в непролазной заросли, и так по нескольку верст.
Змей очень много. Одна из них переплывала долгий зеленый бочаг, подняв голову, черная по зеленой ряске плыла, на мгновенье оставляя черный след: он сейчас же затягивался, и опять бочаг становился зеленым. Наша лодка под прямым углом должна была встретиться с ней, но змея сробела, свернулась кольцами между двумя листьями водяной лилии и голову положила на одно из колец. Я, когда лодка проходила возле двух листочков лилии, в черной воде увидел черное кольцо и, подумав на стебель лилии, молодую «батышку», потянулся к ней, чтобы схватить ее крепко и вырвать на ходу лодки…
У меня руки не хватило, лодка прошла, а Иван Петрович, заметив мое движение, посмотрел туда и сказал:
— Кто-то змею убил.
— Где?
— Да вот вы рукой потянулись туда: это убитая змея.
Я так дрогнул от мысли, что схватил бы вместо лилии мертвую змею, что вода плеснула в шейку лодки и, конечно, Иван Петрович сделал мне новое замечание. Что делать? Я не виноват, что унаследовал, может быть, от скифских степных кочевников ужас в прикосновении к змее, пауку и даже в сущности очень хорошенькую мышку боюсь, как женщина, холодею, когда она мелькнет в комнате, и не могу заснуть, если она где-то скребет. Почему все это — я не знаю.
Раздался выстрел. Мы удивились, что утки не взлетели, когда мы проезжали, и попали Пете под выстрел.
— Убил? — крикнул я, когда задняя лодка нас нагнала.
— Убил, — сказал Петя.
— Крякву?
— Нет, змею.
— Как змею: она же мертвая.
— Нет, она была живая, мы задели ее веслом, она поплыла и зашипела.
Я представил себе тогда, что вместо лилии крепко схватил бы змею: она бы мгновенно обвилась вокруг руки и ужалила.
Лодка опять покачнулась, черная вода с зеленой ряской побежала, Иван Петрович опять рассердился:
— Эх вы!
— Подумайте, — говорю, — что бы это было, если бы вместо лилии я схватил бы змею.
— Вы бы вздрогнули, качнулись, — ответил он — и мы бы, конечно, нырнули.
В Шепелеве, если стать лицом на восток, куда глядит алтарь церкви, то по правую руку к краю будет жилище священника, а по левую, как раз напротив, собственный дом красного командира Ивана Петровича Елкина, небольшой, в три окна, с антенной по левую руку и скворечником по правую.
18 Сентября. Мы сегодня возвратились в Сергиев. Утром в ½6-го я вышел пешком, подводы нагнали меня в Зимняке. Потом до полудня туман не расходился, очень сильно пахло осенью, тетерева токовали. На песчаной земле озимь зеленела светло, как свежая акварель. Вспомнилось: ехал сюда — рожь начинала желтеть, теперь ту рожь люди едят, и новая рожь опять зеленеет. На полянах стояли отдельные желтеющие деревья, так полагаю — летом на зеленом вовсе незаметные, теперь каждое за себя говорило. Такая вся осень в лесу: она раздевает массу деревьев не сразу, и почти каждому дереву оставляет немного времени показаться отдельно…
Жизнь, — я думал, — отличается от других сил природы тем, что сопровождается особым свечением, которое мы называем личным сознанием в творчестве мира.
Хозяин однажды сказал: «Не тужите, мы скоро и это изживем, вспомните, сколько всего изжили». Пережить или изжить, это значит жить, не вступая в прямую борьбу со злом, а рассчитывать только на самую жизнь, что она, ее естественное добро в конце концов переможет зло.
Легенда о явлении Автономова.
По Калошинской дороге (возле нее кладбище) показывается красный гроб, и вокруг него кошки бегают белые, черные, пестрые.
Голос слышится из воды: «Зять, отчего ты не спас меня?» Голова из воды показалась, и женщина по кладям — бежать назад. Ночевала в стогу.
Автон. сам лодку сделал по своему росту, ложился в нее и говорил: «Вот гроб себе сделал». В ней было меньше пуда, и носил он ее с плеса на плес на голове, как шляпу.
Дружба с пастухом. Громотушку заказал пастуху, и он принес ее к похоронам. Обучение шахматам. Не было жизни отдельной «про себя». Человек без кельи, в пустыне жил, как в муравейнике. Спросите в Заболотье маленького мальчишку в аршин от земли, и тот отзовется хорошо. Тонул десятки раз.
— Неужели же десять?
— Десятки…
Самый большой в моем кругозоре факт — это земля, по которой иду я и думаю: конечно, и я сам что-нибудь значу, но я — это не только не факт, а скорее наоборот: нечто очень переменное. Земля, конечно, тоже меняется, но в отношении меня перемены ее ничтожны. Земля — это факт в моем сознании самый большой… факт земля и cogito ergo sum[11].
20 Сентября. Ясное утро. Первый мороз.
Вчера свиделись с Левой, — все такой же, спешит по самой поверхности. В дороге ему понадобилось денег 50 р., он телеграфировал мне: «обворовали, вышли 50 р.». Я очень испугался, что украли его аппарат и другие вещи, мучился долго. Теперь спрашиваю. «А ничего не было, — говорит он, — это я выдумал, чтобы ты скорей выслал». Ефрос. Павл., однако, думает, что 50 руб. он просто потерял.
«Толичка, не умирай!» — вскрикнула Евдокия Тарасовна, когда старик Александров упал в первом припадке. Ведь 40 лет вместе прожили! И все, казалось, хорошо пойдет, естественно, поплакав, меня она спрашивала, в чем его положить, в поддевочке или в сюртуке. «В каком сюртуке?» — «В профессорском». Между прочим, это был обыкновенный старинный учительский вицмундир. Просила не оставлять ее, в том смысле, чтобы вызвать на похороны писателей. Заказала даже Кожевникову некролог. Все шло чин чином, и вдруг оказалось, что Александров будет умирать долго, так долго, что, пожалуй, в тяжких хлопотах о нем раньше умрет сама Евд. Тарас… Прошел почти год, он теперь сумасшедший, лежит беспокойно. Т. Розанова думает, что Тарасиха его даже бьет.
