Никто не возражал, никто не обращал внимания на человека в резиновом пальто, спасшего жизнь другого человека, и, видимо, он сам не придавал этому никакого значения и даже не помнил, стоял у стены, зорко вглядывался в работу и улыбался.
Я сказал ему:
— А ведь вы человеку жизнь спасли.
— Ну, что же? — спросил он.
— Так, — сказал я, — не будь вас, не подыми вы телегу, Зеленый бы погиб.
— Ломовское наше дело, — ответил он, — с малолетства привыкли, знаешь, как взяться, как поддержать, как поднять.
Да, не скажи я, он бы так и не вспомнил своего дела. «Батюшки мои! — <1 нрзб.> мне — если бы я умел, так и сделал, как бы сейчас у меня в груди все кричало!»
Между тем лошадь стояла готовая, дрожала, от нее валил пар, мало-помалу она приходила в себя. Зеленый куда-то исчез. Стали догадываться: один, что ушел за <1 нрзб.>, другие — мыться. Озлобленный человек продолжал ругать казну, что она продала лошадь на убийство людей. Улыбающийся спаситель человека тихо, чтобы не слыхал пьяный озлобленный, рассказал мне о лошадях: каждая умная лошадь имеет свой норов, и это надо знать умному человеку: лошади могут обижаться, могут помнить обиду очень долго, мстить за нее; так, был у нас жеребец Тихий, самая смирная лошадь, делай что хочешь, только нельзя было плюнуть в нос, все это знали и не смели, а вот один пьяный парень вроде Зеленого плюнул, и Тихий тут же на месте же его растоптал <6 нрзб.>…
— Так вот и тут.
Я ушел радостный, что был свидетелем столь бескорыстного дела спасения жизни человеческой, но в то же время чуть-чуть меня грызло, что не будь того человека, я бы не мог спасти, я не умел ни поддержать, ни поднять, и я сам очень трусил. Но через некоторое время я понял, что все тут в специальности, что очень возможно в области своей литературной я какого-нибудь незнакомого для себя тоже спас, и не одного, что <1 нрзб.> постоянно все мы в гораздо сильнейшей степени спасаем друг друга, не знаем об этом и так, не зная, не получая за это никакой награды, отстаиваем на земле жизнь человека.
К этому рассказу продолжение: когда я сказал ломовику, что он спас человека, он сначала не понял значения факта, но мало-помалу стал понимать, повторять «а ведь если бы не я» и т. д.
28 Сентября. Последние дни были все морозы и порядочные. Я вчера ходил промять Соловья в Ильинку. Лист потек. В парках липы отряхают последние листы.
Сегодня теплое утро с маленьким, приятным дождиком. На рассвете я вывел Нерль в огород. Стог сена наш там стоял под липой, пахло возле него сильно и сеном и особенно опавшими листьями липы. Восторг животного существования охватил меня, и я вроде как бы и помолился: «Благословен стог сена, — говорил я, — помни, Михаил, благословен именно этот твой собственный стог, и смотри только не забывай о нем, но сделай так, чтобы вдруг спросить: «а кажется, у нас был стог», и тебе бы ответили: «да, был, его съела наша корова». Пусть ты литератор, могущий заработать, если захочется, тысячу рублей в месяц и купить целое поймо стогов — все это вздор! Вот этот стог один настоящий (не вылощенная идея?), требующий сейчас в данное мгновение определенного к себе отношения. И как стог, благословен мой сегодняшний наступивший день, он во мне и я в нем: я сам тут во всем своем существе секретном, скрытом от глаз, тут моя сила рядом со слабостью, тут моя любовь и ненависть, — весь я…»
Завтра в 1 ч. дня Петя будет уже в Новосибирске.
29 Сентября. Петя должен приехать в Новосибирск.
Гибель профессора Давыдова и учителя Автономова на утиной охоте 5-го Сентября.
Нынешним летом я до того увлекся фотографией, что на охоте дело снабжения моей семьи дичью передал Пете, а сам охотился больше с пленочным аппаратом Лейка, схватывая воду, лес, поля, луга, птиц, зверей, не забывая и человеческий труд. Идеалист — Кончура. В альбоме у меня теперь вся журавлиная родина и только нет самих журавлей. Раз я увидел на фоне громадного и сложного облака треугольник журавлей, схватился за аппарат, но он был не заряжен: журавли улетели. С тех пор я искал такого же случая, но летние кучевые облака сменялись осенними, снять журавлей в облаках мне как-то не удалось, и это, право, досадно, и даже в голову не приходит снимать журавлей на земле. Так в альбоме у меня теперь есть все, кроме самих журавлей. Впрочем, я не тужу, когда в моих материалах не хватает героя: пусть интересующиеся моими снимками и рассказами сами догадываются о нем и так открывают единство всех моих материалов на журавлиной родине. Обязательным считаю на карточке лицо героя, если дело идет о свадьбе, тут жених и невеста почему-то необходимы. Но если придется снимать похороны, то я даю совет начинающим фотографам никогда не снимать покойника в гробу, и опять не могу рассказать, в чем тут дело, какой-то внутренний такт подсказывает мне и даже прямо диктует, что вокруг снимать все дозволяется, <5 нрзб.>, но самого покойника в гробу с бумажным розами, с заостренным носом и закрытыми глазами не надо снимать, — это как-то все только для родных хорошо. Я это почувствовал, снимая красные похороны охотника, погибшего на утиной охоте 5-го Сентября в районе Заболотского озера. Мне хочется рассказать об этом действительном событии подробно, отчасти, чтобы найти применение своим фотографиям, и создать фактическое дополнение к своей книге «Журавлиная родина», но, главное, просто хочется, то ли это от одиночества, то ли от природного дарования внезапная гибель на утиной забаве профессора, сложного существа, в нашей пока очень бедной стране <1 нрзб.>, свобода которого поддержит фактом необходимости для сотен тысяч людей работать серпом и молотом — разве такую тему можно литератору без убытка себе самому обойти, закрывши глаза? И потому, когда председатель Шепелевского коллектива охотников красный командир Иван Петрович Елкин взялся для салюта на <1 нрзб.> собрать взвод охотников, я взял свой аппарат и отправился из Шепелева, где мы жили и охотились с Иваном Петровичем, в Заболотье, место гибели профессора Давыдова.
3 Октября. Продолжаются ясные, сухие дни с морозами-утренниками. Болота и речки все пересохли, ни одного нигде не находится вальдшнепа.
В Москве все по-прежнему. Воронский приехал вырезать appendix, говорит, что Горького видел и тот переменился; советует повидаться. Я ему сказал на это: большинство людей умнеет, когда их по затылку ударят, но есть такие, что их и не бьют, а они все понимают.
Среди множества сделанных мной фотографических снимков есть несколько настолько художественных, что я крепко задумался: правда, как редко бывает, каким трудом и опытом дается изображение посредством слова, а тут избрал что-нибудь, сообразил немного, навел, тронул спуск затвора, и картина готова, — кто ее сделал? Многих я спрашивал об этом, показывая свои картинки, большинство отвечали, что все дело во мне самом: это я увидел и навел туда аппарат. Неправда, 75 человек из 100 способны увидеть то же, а в настоящем искусстве хорошо, если на 1000 один видит, там все от себя, тут заранее подготовлено кем-то. Кем же? Отвечаю на это: всеми нами, от первичных элементов природы до Лейца, создателя моего аппарата.
