…Поле не охватить взглядом, тянется к перелеску, убегает крутогором. Тихое, мирное, чуть прихваченное увядающей желтизной. Весной его вспахали, засеяли. Летом по-хозяйски холили. Пришла осень, самое время поклониться людям за труды богатым урожаем. А оно вынесло им беду.
…Одними губами, будто боясь спугнуть непрошеного гостя, Миша прошептал:
— Тише, пацаны… Я возьму…
Черный, покрытый землей и ржавчиной снаряд, выхваченный комбайном из свежераспаханной борозды, двигался по транспортеру вместе с картофельными клубнями. Когда его заметили, останавливать комбайн было уже поздно. Секунда, вторая — и изъеденный ржавчиной снаряд затрясет на столе-вибраторе, бросит в барабан. И кто знает, что тогда случится?
А на комбайне четверо студентов — вот они, рядом. Смотрят недоуменно на ползущий снаряд. А еще пятый — тракторист, шестой — комбайнер. Они вообще ничего не подозревают о ползущей беде…
Времени для раздумий не оставалось. Первым это понял Миша. Осторожно подхватив снаряд, он неловко соступил на землю и медленно зашагал по распаханным бороздам.
Липов овраг, где ребята собирались вместе в короткие часы отдыха, лежал на краю ноля, шагов за сто пятьдесят. По развороченному полю идти неудобно, к резиновым сапогам липнет размокшая от дождя земля. Снаряд килограммов восьми на вытянутых руках кажется по меньшей мере двухпудовым.
Наконец-то под ногами твердая земля. Утоптанная тропинка бежит вдоль поля. А за кустами ров. Еще несколько шагов…
И в это время раздался оглушительный взрыв. Прокатился над полем и глухо угас вдали, оставив после себя звенящую тишину.
От комбайнов бежали люди, бежали Мишины однокурсники, еще не понявшие, что же произошло.
— То ли оступился и выронил тяжелый мокрый снаряд, то ли неосторожно опустил его… Мы так и не поняли. Подбежали, а он весь в крови… Руки целы, а ноги… Наскоро, как умели, перевязали. Только вся наша повязка скоро сочилась кровью.
Это рассказал Мишин товарищ Алексей Горнаков на следующее утро после взрыва, когда мы стояли у Липова рва, не успевшего принять смертоносную ношу.
Почти трое суток боролись врачи за жизнь Михаила. Прибыла группа хирургов из Минска по специальному распоряжению министра здравоохранения республики. Делали все возможное. И трое суток дежурили под окнами больницы Мишины товарищи, ребята из Оршанского педагогического училища. Все думалось: вдруг может срочно понадобиться кровь или какая-нибудь другая помощь потребуется?
Изредка к Михаилу возвращалось сознание. Сначала удивился, что рядом у постели мама в белом халате: путь от полесского села Бережцы до Орши совсем не близкий. Первое, что спросил: как чувствует себя с дороги? У матери больное сердце — он это знал и всегда старался уберечь ее от лишних волнений. Даже когда у него случались какие-либо неприятности в техникуме, об одном просил классного руководителя Ивана Ермолаевича: чтобы матери не рассказывал.
А тут вот не уберег.
Мать гладила руки сына и изо всех сил сдерживала слезы, стоявшие колючим горьким комом в горле.
Сын сокрушался, что только метров семь не дошел до рва. Потом пожаловался на боль в ноге. Хотя ноги-то уже не было — ампутировали. Но он «чувствовал» ее и тревожился, как бы это ранение не помешало его службе в армии.
И ни словом не пожалел, что первым вызвался нести от комбайна тот черный непрошеный снаряд.
Все, кто был рядом, кто дежурил в эти дни в оршанской больнице, верили, что выживет Миша. Как же иначе? Разве может война убивать через тридцать с лишним лет таких юных?
Не первый раз приезжали в эти места на уборку картофеля и льна студенты. Не раз однокурсники Михаилч слышали рассказы местных жителей о военных годах: фронт стоял здесь девять долгих месяцев, около двадцати тысяч солдат остались лежать в братских могилах. Приносили ребята полевые цветы к скорбным плитам с длинными, нескончаемыми столбцами фамилий павших. Читая их, почти каждый из ребят находил однофамильцев. И тогда вспоминали о потерях среди родных и близких.
После таких бесед ребята заходили в дома к ветеранам и поседевшим вдовам, предлагали помощь — то ли дров наколоть, то ли огород убрать.
Война смотрела на ребят лицами старых людей и казалась такой далекой, Они вспоминали о ней, когда находили солдатскую каску или обнаруживали полузасыпанный, обвалившийся блиндаж. Они говорили о ней, собираясь побывать в деревне Шалашино. Там на краю села стоит суровый обелиск с надписью: «В сорок четвертом 24 июня фашисты зверски замучили здесь 19-летнего Юрия Смирнова». Боец был почти их ровесником. Он но выдал военную тайну врагу. Его комсомольский билет и протокол допроса с бессильной фразой гитлеровского писаря — «пленный молчит» — бросили в блиндаже бежавшие палачи.
Слушая рассказ о распятом на стене юноше, девчонки из группы плакали, а парни до немоты сжимали челюсти.
А потом они нашли еще один памятник: бронзовая женщина-мать оплакивала солдат, погибших уже в мирные дни, — война стреляла в саперов, которые шли по дорогам былых сражений и освобождали поля от смертоносных грузов. То было черное эхо войны, заставлявшее снова оплакивать павших сыновей.
И вот снова…
Мальчишка мечтал стать учителем и, поступая учиться, в первый раз писал автобиографию:
«Я, Мороз Михаил Михайлович, родился 28 ноября 1959 года…»
Листок, что хранится в личном деле учащегося Оршанского педагогического училища, был исписан не более чем в полстраницы. Биография только начиналась. Жизнь была впереди.
Если бы не тот снаряд…
Осталась в комсомольском билете суровая запись, как последний взнос Михаила Мороза: «Вынес с поля боевой снаряд, отвел от людей беду ценой собственной жизни». Эти слова сродни записям военных дней: «Лег на огневую точку противника и заглушил ее. Проявил героизм».
Война все еще не закончила свой скорбный счет.
Вновь перечитываю полустраничную биографию Миши, прерванную выстрелом из войны.
Он родился в деревне Бережцы Житковичского района Гомельской области.
Дом с голубыми ставнями смотрит окнами на деревенскую площадь. Рядом колодец под крышей: по воду к нему ходят из всех соседних хат. Чуть подальше мостик, где издавна собирались летними вечерами сельские парни и девушки — песни попеть, покричать частушкой последнюю деревенскую новость, поплясать под гармошку.
На веселом, людном месте поставили дом Морозы. По всем Бережцам в тот год стучали топоры и взвизгивали пилы: заново строили сельчане деревню, сожженную фашистами за связь с партизанами. Хозяин высадил около дома тополиную аллею. Когда родился внук Мишка, деревья были уже подростками. Старому Степану нравилось, как пахнут по весне липкие ярко-зеленые листочки тополей.
