Он навестил Ивана Лукаша, которому было тоскливо и одиноко в Медоне. Встречи с Мережковскими он старался избежать, но случайно столкнулся с ними, зайдя поздно вечером к Фондаминскому; они уже собирались уходить — рыжеволосая, почти глухая Зинаида Гиппиус и ее муж Дмитрий Мережковский, невысокий, с бородой как у пророка. В комнате повеяло холодком, и, не проронив ни слова, Мережковские и Сирин разошлись в разные стороны. Он познакомился с Михаилом Осоргиным, журналистом, писателем и одним из давних парижских почитателей его таланта, однако тот его не заинтересовал. Борис Зайцев, окруживший себя иконами и портретами патриархов, показался ему довольно симпатичным и прямодушным человеком. Он не встретился с Ремизовым, который, как предупредил его Зайцев, смертельно обиделся на него за рецензию. Он обедал у драматурга Николая Евреинова, где уловил смешивающийся с кухонными запахами «мистико-фрейдо-гойевский дух»: «Евреинов, человек совершенно чуждого мне типа, очень смешной, и приветливый, и горячий. Когда он изображает что-нибудь или кого-нибудь, то выходит талантливо и чудно. Но когда философствует, то ужасная пошлятина. Говорил, например, что все люди делятся на типы… и что Достоевский — величайший в мире писатель»14. Он познакомился с Александром Куприным, который нравился ему как писатель, и нашел его «ужасно милым, эдаким стареющим мужичком с узкими глазами», который едва говорил по-французски. Его очаровала мать Мария (Елизавета Кузьмина-Караваева), «толстая розовая» монахиня, писавшая стихи. Он нанес визит Андре Левинсону, который восседал в своей роскошной квартире, завернувшись в красный халат, торжественно и благосклонно опускал веки, взвешивал каждое слово, отделенное от следующего многозначительной паузой. К эмигрантской прессе он относился с презрением, какое может испытывать император к далекой, ничтожной и непослушной стране15.
С кем Набоков по-настоящему сблизился в эмигрантских литературных кругах, так это с Ходасевичем, Алдановым и Фондаминским.
Вечером 23 октября он зашел к Ходасевичу, жившему на окраине Парижа в бедной, тесной, грязной квартире, где стоял какой-то кисловатый запах. Они никогда раньше не виделись, хотя уже давно с восхищением читали друг друга.
Худое мальчишеское лицо сорокашестилетнего Ходасевича показалось Сирину похожим на обезьянью мордочку. Он почувствовал что-то трогательное в Ходасевиче, который ему сразу понравился, несмотря на мрачную обстановку, на несмешные шутки, на то, как его собеседник выщелкивал слова, и по достоинству оценил доброту, с которой отнесся к нему старший поэт16. На встречу с Сириным Ходасевич пригласил Нину Берберову вместе с другими молодыми писателями — Юрием Терапиано, Валерием Смоленским и Владимиром Вейдле. В своих мемуарах Нина Берберова вспоминает разговор между хозяином и почетным гостем как прообраз воображаемых бесед Федора с поэтом Кончеевым в «Даре»17. Набоков отрицал это сходство, и, разумеется, был прав. Зайдя к Берберовой через два дня после своего второго визита к Ходасевичу, он встретил у нее Юрия Фельзена, молодого прозаика и почитателя сиринского таланта. Хотя Берберова ему понравилась, беседы с нею его утомили: «Говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров с гимназических лет не вел. „А этого знаете? а этого любите? а этого читали?“ Одним словом, ужасно»18.
Набокова, помимо прочего, привлекала в Ходасевиче та быстрота, с которой он реагировал на его шутки. Марк Алданов, наоборот, никогда не мог понять, шутит ли Набоков или говорит всерьез19. Это было характерно для отношений между Набоковым и Алдановым, которых связывала искренняя дружба, ограниченная абсолютным несовпадением темпераментов. Алданов, химик по образованию и исторический романист по роду деятельности, был по натуре литературным дипломатом и брокером. Благоговея перед сиринским талантом, он побаивался его как чего-то колючего и непредсказуемого. Сирин, со своей стороны, уважал скептическую интеллигентность и продуманную стройность алдановских романов, но знал, что магия искусства их не коснулась. Как бы то ни было, он всегда будет благодарен другу за его добрую заботу и советы по поводу литературного рынка.
Через Алданова Сирин познакомился с еще одним эмигрантом, профессором Калифорнийского университета Александром Кауном. Кауну нравились сиринские романы, и он взял несколько его книг с собой в Америку, чтобы показать их знакомым издателям. Сирин написал в Берлин: «И если американцы купят хотя бы один роман… Ну, ты сама понимаешь». На обеде, где он встретил Кауна, разгорелся «жаркий спор о современности и молодежи, причем Зайцев говорил крестьянские пошлости, Ходасевич — пошлости литературные, а мой милейший и святой Фондик [Фондаминский] очень трогательные вещи общественного характера, Вишняк разглагольствовал о здоровом материализме… Я, конечно, пустил в ход свои мыслишки о несуществовании эпох»20.
Набоков вошел также во французские литературные круги. Он познакомился с Денисом Рошем, который переводил «Защиту Лужина» на французский, и остался доволен его скрупулезным отношением к деталям. Поэта Жюля Супервьеля он нашел «страшно милым и талантливым», и они скоро подружились. Он перевел несколько стихотворений Супервьеля на русский, а тот пришел в восторг, прочитав по-французски фрагменты «Защиты Лужина». Набоков подружился также с философом и драматургом Габриэлем Марселем, который уже давно живо интересовался его творчеством, и обедал с Жаном Поланом из «Nouvelle revue française». Он нанес визит Грассе и Файяру, двум своим будущим французским издателям. Он познакомился с Дусей Эргаз, будущей переводчицей «Камеры обскуры», которая его очаровала. Благодаря блестящим связям в литературном Париже она скоро станет его главным литературным агентом в Европе21.
В промежутках между деловыми визитами Набокову удавалось повидаться с родственниками и друзьями. Еще в 1926 году он познакомился с Бертраном Томпсоном, мужем Лисбет Томпсон, близкой подруги Веры Набоковой, и с тех пор они стали друзьями на всю жизнь. Американцу Бертрану Томпсону (в жилах которого, как у Пушкина, текла африканская кровь) было за сорок. В пятнадцать он поступил в университет, а в восемнадцать закончил его с дипломом юриста. Слишком молодой для юридической практики, он писал работы по вопросам права и изучал музыку; получив степень доктора социологии, преподавал в Гарварде, затем оставил место ассистента, стал консультантом по проблемам управления и одновременно работал над книгами по управлению, социологии и экономике. Когда ему было за шестьдесят, он увлекся биохимией и некоторое время занимался ею в университете, пока не был вынужден уйти на пенсию, после чего почти двадцать лет изучал раковые заболевания. Он глубоко знал религии — христианство, мусульманство, индуизм; он положил на музыку стихотворение Лермонтова. По мнению Набокова, Томпсон, как никто иной, «мог интересно и со знанием дела говорить практически на любую тему». В Париже чета Томпсонов потчевала его шампанским, вином и искристыми, пьянящими речами Бертрана22.
