VI
На следующий день какая-то незнакомая дама пригласила Сирина погостить в ее шато на юге Франции в По, недалеко от Перпиньи, имения Василия Рукавишникова. Они с Верой могли провести в По (где в их распоряжении были бы прислуга и машина) 3–4 месяца. Обрадованный Сирин писал домой: «Она же автоматически решает наш переезд во Францию…» Он хотел провести в Париже январь, на который был запланирован выход французских переводов «Защиты Лужина» и «Камеры обскуры», а в начале февраля поселиться в шато и прожить там до июня. «Совершенно между нами, на ушко: я хочу быть в Pau именно с февраля до июля, оттого, что это совпадает с нашим пребыванием, в прошлом, в Boulou и Saurat. Мне, понимаешь, важно сравнить по дням появление тех или других бабочек на востоке Пиреней и на западе»29. Все было слишком похоже на сказку и сказкой осталось. Жизнь распорядилась иначе, и эти месяцы Набоковы проведут в Берлине — городе вандалов, бросающих книги в огонь, грабителей и доносчиков.
В Париже «весь город» говорил о сиринском вечере. «Доходит до меня даже эпитет, начинающийся на г, дальше е, потом н, так что раздуваюсь, как раздувался молодой Достоевский». Светская жизнь продолжалась. Он стал чаще видеться с Сергеем. Гомосексуализм брата всегда несколько смущал Владимира, и их первая встреча в Париже была неудачной. Тем не менее Сергей дал понять брату, что он хочет серьезно поговорить с ним, не скрывая того, что их разделяет, и неделю спустя они вместе с другом Сергея обедали в кафе неподалеку от Люксембургского сада. «Муж, должен признаться, очень симпатичный, quiet[125], даже совершенно не тип pederast'a, с привлекательным лицом и манерами. Я все же чувствовал себя несколько неловко, особенно когда на минуту подошел какой-то их знакомый, красногубый и кудрявый». Через неделю после публичного выступления Набокова братья говорили друг с другом открыто, спокойно, даже тепло30. Эта теплота — которой никогда, даже в детстве, не было в их отношениях — сохранится и в будущем.
В Кольбсхайме в октябре Владимир и Вера познакомились с княгиней Шаховской, матерью Наталии Набоковой. По возвращении в Брюссель княгиня рассказала об их встрече своей дочери, писательнице Зинаиде Шаховской, которая пригласила Сирина выступить в Бельгии на пути из Парижа в Германию. 26 ноября, получив (не без труда) визу, Сирин выехал из Парижа в Антверпен, где в тот же день выступил в русском клубе в кафе «Брассери де ля Буре». На следующий вечер в Брюсселе он читал свои произведения в Русском еврейском клубе в Доме художников31. Проведя в Бельгии три изнурительных дня, он вернулся в Берлин.
Набоков привез с собой окончательный вариант «Отчаяния», который Вере предстояло перепечатать. Он вспомнил было, как Чаплин в «Золотой лихорадке» превращается в индюка под алчным взглядом Большого Джима, и ему пришло в голову, что из «Отчаяния» мог бы получиться фильм, если бы технические средства позволили показать, как воображение Германа искажает внешность Феликса. В разговоре с Сергеем Бертенсоном он предположил, что его идея может заинтересовать режиссера Льюиса Майлстона, однако ничего из этого не вышло32.
Теперь, когда Набоков освободился от «Отчаяния», можно было поразмышлять о следующем романе. «Дар», девятый русский роман Набокова, станет, подобно Девятой симфонии Бетховена, произведением гораздо более крупным и смелым по форме, чем все созданное им раньше в этом жанре. Роман, в основе которого лежит история открытия писателем истинного масштаба своего искусства, позволит ему вложить, как это сделали до него в своих шедеврах Пруст и Джойс, в книгу всего себя — свою любовь к Вере, свое преклонение перед памятью отца, свою страсть к русской литературе и к бабочкам, свое счастливое русское прошлое и пестрое эмигрантское настоящее. Однако Набоков в гораздо большей степени, чем Пруст или Джойс, стремился отделить себя от своего героя, молодого писателя Федора Годунова-Чердынцева, и поэтому включил в роман образцы его ранних литературных опытов, не похожих на то, что он писал сам. Согласно первоначальному замыслу, Федор блестяще одарен, но при этом лишен присущей Набокову фантазии рассказчика: его творчество сводится либо к личным воспоминаниям, либо к реконструкции истории.
Набоков хотел (и это было одним из самых заветных его желаний) отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь при этом в собственную личную жизнь. Он нашел следующее решение: пусть Федор напишет воспоминания о своем отце, таком же незаурядном и смелом человеке, как Владимир Дмитриевич, — кстати, Елена Ивановна позднее признается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую черточку в характере ее мужа, — но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии. Владимир сам когда-то мечтал совершить лепидоптерологическую экспедицию в Среднюю Азию, но 1917 год нарушил эти планы. Дав волю фантазии Федора, воображающего себя участником последней экспедиции своего отца, из которой тот не вернулся, автор, так же как и его герой, смог осуществить свои лепидоптерологические мечты, отдать дань памяти отцу, принявшему необычную смерть, и написать повествование нового типа, сочетающее высокую романтику и научную точность. Разумеется, чтобы справиться с подобной задачей, Набокову и придуманному им писателю пришлось серьезно изучить литературное наследие великих русских путешественников-естествоиспытателей, и в первую очередь исследователя Средней Азии Николая Пржевальского.
Набоков остро чувствовал, сколь многим в себе он обязан отцу. Чтобы передать это ощущение преемственности, он побуждает своего героя проявлять такую же отвагу, как и его отец, только в иной, соприродной ему сфере — в сфере русской литературы. И поскольку Набоков мог лучше всего выразить свою позицию, показав, как любовь его молодого героя-писателя к русской литературе и служение ей сполна возмещают ему тяготы изгнанничества, то для романа требовались такие сочинения Федора, которые продемонстрировали бы его литературную смелость и в то же время связали между собой его русские истоки и его эмигрантское настоящее.
Набоков нашел блестящее решение проблемы. В 1928 году в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Н.Г. Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. В Советском Союзе Чернышевского почитали как предтечу социалистического реализма, официальной эстетической доктрины. Более того, Чернышевскому, которого вне России почти никто не знал, была отведена ключевая роль в русской литературной традиции XIX века. Как заметил эмигрантский критик Владимир Вейдле, характерный дух русской литературы второй половины XIX века определяли не Толстой и Достоевский, не Тютчев и Фет, а социально ангажированная, утилитарная литература шестидесятых годов, «шестидесятническая грубость мысли и суконность слога»33. Плохо написанный и неудобочитаемый, роман Чернышевского задавал тон литературным дискуссиям и политической пропаганде с 1860-х по 1890-е годы. Несмотря на низкопробность, его продолжали почитать как памятник не только в Советском Союзе, но и в эмиграции, где особенно громко звучали голоса интеллигентов-социалистов, изгнанных на чужбину другими наследниками идей Чернышевского. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.
