Автобиографические стихи позднего периода приоткрывают перед нами внутренний мир Григория в годы его старости. Он много думает о смысле жизни и о смысле страданий. Как и прежде, он любит предаваться размышлениям на лоне природы:
Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я вдали от людей
В тенистой роще и скорбел душой.
Ибо люблю такое лекарство в страданиях,
Охотно беседуя сам со своей душой.
Ветерки шептали вместе с поющими птицами,
Навевая сон с древесных ветвей,
Особенно тому, кто изнемог душой. А с деревьев
Звонкие кузнечики, любимцы солнца,
Оглашали своим треском весь лес.
Рядом была прохладная вода, которая омывала мои ноги…
Я же, увлекаемый парением ума,
Наблюдал в себе такую борьбу мыслей.
Кем я был? Кто я есмь? Кем я буду? Не знаю этого ни я,
Ни тот, кто превзошел меня мудростью…
Я есмь. Но скажи, что это значит? Что-то от меня уже в прошлом,
Чем-то я являюсь сейчас, а чем-то буду, если только буду…
Говорят, что есть страна без зверей, как некогда Крит,
И есть страна, где не знают холодных снегов;
Но из смертных никто никогда еще не мог похвалиться тем,
Что, не испытав тяжких бедствий жизни, перешел отсюда.
Немощь, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди –
Эти звери на суше и на море – все скорби: такова жизнь!
И как видел я много несчастий, ничем не подслащенных,
Так не видел ни одного блага, которое было бы полностью
Лишено скорби – с тех пор, как к горькому наказанию
Приговорило меня пагубное вкушение и зависть противника[211].
В поздних стихах Григория преобладают пессимистические настроения. Он часто вспоминает прежние обиды, жалуется на одиночество и болезни, говорит о старости и богооставленности. Нередко слышна в его словах неудовлетворенность сделанным, опасение за то, что останется незавершенным труд его жизни, что некому будет отредактировать и подготовить к изданию его сочинения:
…Я плачу о том, что отвернулось от меня животворное око
Великого Христа, Который когда-то внимательно следил за мною,
Готовил меня к славе еще во чреве чистой матери моей,
Избавлял от холодного моря и от страстей.
Плачу о том, что потерял я бразды правления богомудрым народом:
Хотя и не сам бросил их, однако не держу их в руках.
Ибо этот народ прежде радовался моим речам,
Когда благодаря моему языку озаряло его тройственное сияние.
А теперь… прильнув слухом к языку моему,
Народ жаждет источника, который раньше тек для многих,
Но он не дает ему и малой капли.
Другие источают сладкий поток[212], но слушатели
Скорбят, ибо лишены слова своего отца.
Где мои всенощные бдения, во время которых незыблемо
Утверждал я свои ноги, как одушевленный камень,
Или один беседуя со Христом, или вместе с народом
Наслаждаясь священными песнями, исполняемыми антифонно?
Где сладкая боль в утомленных коленах, когда
Проливал я горячие слезы и собирал помраченный ум?
Где руки, кормившие бедных, служившие больным?
До чего доходит истощение обессилевших членов?
Больше не воздеваю рук перед чистыми жертвами,
Чтобы приобщаться страданиям великого Христа.
Больше не устраиваю празднеств в честь победоносных мучеников,
Не чествую похвальными словами драгоценную их кровь.
На книгах моих плесень, речи недокончены;
Какой человек будет столь дружелюбен, чтобы довести их до конца?
Все умерло у еще живого. Жизнь моя едва теплится:
Она слабее, чем у корабля, разваливающегося по швам[213].
Мысль о скоротечности и суетности человеческой жизни – лейтмотив поздней поэзии Григория. Жизнь человека сравнивается с театральной пьесой[214], с непрестанно вращающимся колесом[215], с волейбольным мячом[216], с игрой в шашки[217]. Все меньше остается в распоряжении Григория благ и радостей земной жизни; все больше ум его занят мыслью о предстоящей кончине. Григорий говорит о себе как об одиноком страннике, лишившемся родителей и родины и ожидающем скорой смерти[218]. Он пресыщен жизнью и думает о мире ином[219]. Чувствуя приближение последнего часа, он заповедует своим потомкам не забывать о конце земного странствия и о Страшном Суде:
Последний подвиг жизни близок; несчастное плавание кончено;
Уже и наказание вижу за ненавистные злые дела,
Мрачный тартар, пламя огня, глубокую ночь,
Позор того, что сейчас сокрыто, а тогда будет изобличено…
Много страдал я, и мысль объемлется страхом: не начали ли
Преследовать меня страшные весы правосудия Твоего, о Царь?
Пусть сам я понесу свой жребий, перейдя отсюда…
Но вам, будущим поколениям, заповедую: нет пользы
В настоящей жизни, потому что у жизни есть конец![220]
Григорий умер около 390 года в возрасте около 60 лет. Перед смертью он позаботился о том, чтобы его имущество не пропало, и составил завещание. Нескольких своих рабов он освободил еще при жизни; других – посмертно, впрочем, надо полагать, далеко не всех[221]. Он позаботился также и о том, чтобы его гробница не осталась без соответствующей надписи, и составил несколько эпитафий самому себе. Вот одна из них:
С младенчества призывал меня Бог ночными видениями.
Я достиг пределов мудрости. Плоть и сердце
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Минея месячная, 25 января. Служба святого Григорию Богослову. Икос на утрени.
Aksit. Cappadocia, 4.
Fox. Life and Times, 1.
Strachey. Saints, 53.
См.: Василий Великий. Письмо 48 / Ed. Courtonne, 284–285.
Сл. 44.
Fox. Life and Times, 5.
Teja. Organizacion, 23f.
Meredith. Cappadocians, 2–3.
Сл. 33, 8, 5–7; SC 318, 174.
Bernardi. Gregoire, 86. Кесария – современный г. Кайсери в Турции.
Сл. 18, 5; PG 35, 989–992 = 1.264.
Сл. 18, 12; PG 35, 1000 = 1.268.
Сл. 18, 27; PG 35, 1017 = 1.277.
Сл. 18, 8–10; PG 35, 993–996 = 1.265–266.
PG 37, 979–980 = 2.55. Ср. PG 37, 1033–1034 = 2.351.
PG 37, 1001-1003 = 2.61-62. Ср. PG 37, 1034-1035 = 2.351-352.
PG 37, 1036 = 2.352.
PG 37, 1367 = 2.71.
PG 37, 1369-1371 = 2.72.
PG 37, 984–985 = 2.56.
PG 37, 1006 = 2.63.
PG 37, 992 = 2.59.
Сл. 7, 6, 1-2; SC 405, 190 = 1.162.
Сл. 43, 13; SC 384, 142-144 = 1.610.
Сл. 7, 6, 7-8; SC 405, 192 = 1.162.
PG 37, 1038 = 2.353. Ср. Gallay, Vie, 33-35.
Сл. 7, 6, 10-11; SC 405, 192 = 1.162.
См.: Mango. Byzantium, 125-128.
PG 37, 1115 = 2.337.
PG 37, 1037-1038 = 2.352.
Литературная форма повествования блика к описанию бури в «Одиссее».
PG 37, 1038–1040 = 2.353.
PG 37, 1041 = 2.353.
PG 37, 1041 = 2.353–354.
PG 37, 1043 = 2.354.
Сл. 43, 21, 21–22; SC 384, 168 = 1.617.
Сократ. Церк. ист. 4, 26; PG 67, 529 A. Ср. Созомен. Церк. ист. 6, 17; PG 67, 1333 C.
Ср. Demoen. Pagan and Biblical Exempla, 211–212.
Ruether. Gregory, 25–27.
Сл. 43, 15, 11–30; SC 384, 150–152 = 1.612.
PG 37, 1044 = 2.354.
PG 37, 1554 = 2.260.
Сл. 43, 14, 9-12; SC 384, 148 = 1.611. Ср. 3 Цар 9, 3. В тексте Григория игра слов между именем Василий и словом «царство» (βασιλεία).
Сл. 43, 14, 21-22; SC 384, 148 = 1.611.
Сл. 43, 16, 9–28; SC 384, 152–154 = 1.613.
Олимпиодор. Схолии к Григорию Назианзину; PG 36, 906 A.
Сл. 43, 17, 1–3; SC 384, 156 = 1.613.
Сл. 43, 17, 5–34; SC 384, 156–160 = 1.613–614.
Букв. «влечения».
Олимпийская ода 6, 1-3.
