Отчасти это личное. Примерно как у спортсменов: спортсмен хочет участвовать в большой игре, хочет состязаться на площадке или на ринге. Отчасти (по большей части, я считаю) это патриотизм.
Это одна из тех вещей, которые невозможно объяснить словами. Но, может быть, это поможет меня понять:
Вскоре после описанных выше событий мы оказались участниками изматывающего огневого боя. Десятеро наших провели почти сорок восемь часов на третьем этаже старого заброшенного кирпичного здания, не снимая индивидуальной бронезащиты в более чем стоградусную жару[54]. Пули влетали практически непрерывно, разбивая стены вокруг нас. Небольшие перерывы мы делали только, чтобы перезарядить оружие.
Наконец, когда взошло солнце, звуки стрельбы и ударов пуль о кирпич прекратились. Бой закончился. Стало устрашающе тихо.
Когда на выручку к нам пришли морские пехотинцы, их взору открылась следующая картина: все десятеро лежали, привалившись к стенам, или прямо на полу. Некоторые перевязывали раны, другие просто «впитывали» ситуацию.
Один из морпехов снаружи здания водрузил над позицией американский флаг. Кто-то играл национальный гимн – понятия не имею, откуда взялась музыка – но это было так символично и так глубоко запало в душу, что осталось навсегда одним из самых сильных моих воспоминаний.
Все бойцы встали, подошли к окнам и отдали честь. Слова гимна эхом звучали в каждом из нас, в то время как мы смотрели на звездно-полосатый флаг, развевающийся в буквальном смысле слова в первых солнечных лучах[55]. Напоминание о том, за что мы сражаемся, прибавило слезы к струйкам лившегося с нас пота и крови.
Я в буквальном смысле слова жил в «стране свободы» и «доме храбрецов»[56]. Это не пустые слова для меня. Я чувствую это в моем сердце. Я чувствую это в моей груди. Даже если гимн исполняется во время спортивных соревнований, а кто-то болтает, или не снимает головной убор, меня это злит. Я не один, чтобы молчать об этом, во всяком случае.
Для меня и для других «морских котиков», с которыми я был, необходимость находиться в самой гуще боя естественным образом проистекала из патриотизма. Как часть, подобная нашей, может сражаться, во многом зависит от командования, в том числе от непосредственного руководителя операции. Офицеры SEAL очень разные. Есть хорошие, есть плохие. А некоторые просто котята.
Да, они могут быть суровыми с виду, но для того чтобы быть хорошим лидером, нужно нечто большее. Методы, которые использует лидер, цели, которые он ставит – все это определяет крепость духа его подчиненных.
Наше верховное командование хотело обеспечить стопроцентный успех при нулевых потерях. Звучит восхитительно – кто не хочет достичь успеха и кто хочет испытывать боль? Но с войной это несовместимо и нереально. Если ваша цель – стопроцентный успех при нулевых потерях, вам придется ограничиться очень небольшим числом проводимых операций. Вы не должны идти ни на какой риск.
В идеале, мы могли бы полностью взять на себя решение всех снайперских и разведывательных задач близ Насирии. Мы могли бы играть намного более заметную роль в машине морской пехоты. Мы могли бы спасти чьи-то жизни.
Мы хотели бы выходить ночью перед тем, как морские пехотинцы должны занять очередной город или поселок, и устраивать разведку боем, ослабляя оборону, выявляя огневые точки и уничтожая столько плохих парней, сколько сможем. Мы провели несколько подобных операций, но намного меньше, чем было в наших силах.
Я почти ничего не знал об исламе. Я воспитывался как христианин, и я слышал о вековых религиозных конфликтах. Я знал о крестоносцах, и я знал о том, что здесь испокон века была вражда и войны.
Но я также знал, что христианство сильно изменилось со времен Средневековья. Мы не убиваем людей просто за то, что они молятся другим богам.
После того как армия Саддама разбежалась или была разбита, нам пришлось воевать в Ираке с религиозными фанатиками. Они ненавидели нас за то, что мы не были мусульманами. Они хотели убить нас, невзирая на то, что мы просто пришли свергнуть их диктатора, лишь за то, что у нас иная вера.
Разве не религия должна учить терпимости?
Говорят, что врага следует держать на расстоянии, чтобы убить его. Если это правда, то в Ираке инсургенты сильно облегчают нам задачу.
Фанатики, с которыми мы воюем, ничему не придают ценности, кроме своей извращенной интерпретации религии. Чаще всего они просто заявляют о том, как важна для них религия (в большинстве своем они даже не молятся). Очень многие принимают наркотики, чтобы придать себе смелости идти в бой.
Многие повстанцы были трусливы. Многие из них принимают наркотики, которые поддерживают их мужество. Без этих препаратов, сами по себе, они ничего не представляют. У меня есть видеосъемки, на которых в доме засняты отец и дочь, находящиеся в розыске. Они были внизу, под лестницей. По какой-то причине наверху взорвалась светошумовая граната.
На записи видно, как отец прячется за спиной своей дочери, боясь, что его убьют; он готов принести в жертву своего ребенка.
Возможно, они были трусливы, но повстанцы определенно убивали людей. Инсургенты не утруждали себя рассуждениями о правилах ведения войны или опасениями насчет военного суда. Если это сулило им какую-то выгоду, они готовы были убить любого иностранца, и неважно, солдат это или гражданский.
Как-то нас отправили осмотреть одно здание, где, по слухам, содержались пленные американцы. В доме мы никого не нашли. Но в подвале сразу бросились в глаза свежие следы. Поэтому мы установили освещение и начали копать.
Довольно скоро я наткнулся на ногу в брюках, затем появилось и все тело, свежезахороненное. Американский солдат. Сухопутные войска.
Рядом с ним был еще один. Затем еще, на сей раз в камуфляже морского пехотинца.
Мой брат завербовался в морскую пехоту незадолго перед 11 сентября 2001 года[57]. Я ничего не знал о его местонахождении, и предполагал, что он воюет в Ираке.
Сам не знаю почему, но, пока я вытаскивал из ямы мертвое тело, я был абсолютно уверен, что это мой брат. Нет, не он. Я помолился про себя, и мы продолжили копать.
Еще одно тело, еще один морпех. Я наклонился и заставил себя посмотреть. Не он.
Чем больше людей мы доставали из могилы – а там их было много, – тем более я был уверен, что один из них окажется моим братом. У меня внутри все сжималось. Я продолжал копать. Меня тошнило.
Наконец, мы закончили. Среди мертвецов моего брата не оказалось.
Я чувствовал облегчение, почти восторг – моего брата здесь не было! А потом при виде убитых молодых мужчин, которых мы выкопали, на меня навалилась невероятная тоска.
Вскоре я, наконец, получил известия о моем брате. Выяснилось, что он действительно в Ираке, но чрезвычайно далеко от того места, где мы обнаружили тела убитых пленных. У него были свои трудности и печали, но уже сам факт, что я услышал его голос, принес мне огромное облегчение.
Я все еще был старшим братом, который обязан заботиться о младшем. Черт побери, да ему не нужна была моя протекция; он был морским пехотинцем, крутым парнем. Но каким-то образом старые инстинкты продолжают действовать…
В другом месте мы обнаружили бочки с химическими реагентами, которые могли быть использованы в качестве компонентов биохимического оружия. Все говорят о том, что у Саддама не было в Ираке оружия массового поражения, вероятно, имея в виду готовую к применению атомную бомбу, а не отравляющие вещества и их полуфабрикаты, которых у Саддама на складах было великое множество.
Возможно, об этом умалчивают постольку, поскольку почти все эти химикаты были поставлены из Германии и Франции – стран, которые считаются нашими западными союзниками.
Вопрос, который я все время себе задаю, – куда Саддам все это спрятал перед нашим вторжением. Мы сделали столько предупреждений, что у него, несомненно, было время переместить и закопать тонны химических материалов. Где это зарыто, как оно проявится, что отравит – я думаю, это очень хорошие вопросы, на которые никто и никогда не ответит.
Однажды мы нашли что-то непонятное в пустыне и решили, что это зарытые в песок самодельные взрывные устройства. Мы вызвали саперов. То, что они откопали, было не бомбой – это был самолет.
Саддам закопал кучу своих самолетов в пустыне. Их накрыли пластиком и попытались спрятать. Возможно, диктатор рассчитывал, что повторится операция «Буря в пустыне» – мы быстро ударим и уйдем.
Он ошибся.
Мы продолжали взаимодействовать с морской пехотой по мере ее продвижения на север. Как правило, мы двигались на острие наступления, в нашу задачу входило обнаружение узлов сопротивления. И хотя мы располагали данными разведки о том, что в этом районе имеются иракские войска, мы не рассчитывали встретить крупные силы противника.
