Стрелок сжимается в комок и ведет ствол пулемета медленно, осторожно, чуть впереди вражеского самолета. Ждет.
"Проскочи... пройди мимо... не заметь..." "Пожалуйста, иди своей дорогой... я ведь тебе не мешаю... пожалуйста..."
Самолет приближается. На его крыльях отчетливо видны аэронавигационные огни.
Истребитель. Это не транспортник, не бомбардировщик, это - истребитель.
"Ну, пожалуйста, - умоляет стрелок, глядя на самолет жалобными глазами. Неужели заметит? Од должен пройти стороной. Неужели заметит?"
Палец стрелка подергивается на гашетке, на лбу проступает пот, пот течет под комбинезоном. И сердце грохочет так, что удивительно, как его ударов не слышит немецкий летчик.
Самолеты поравнялись. Теперь стрелок уже совершенно точно знает, что это истребитель "Ме-109", вооруженный пушками и пулеметами, и что если он сейчас опознает бомбардировщик, то никакое искусство стрелка не спасет их. Между вражеским истребителем и бомбардировщиком расстояние не больше ста метров. Единственное, что успеет стрелок, - дать одну очередь. Но нужно время, чтобы она сделала свое дело, чтобы начали ломаться шатуны и - огонь как следует взялся за машину. А времени-то как раз и не будет. Немец успеет разнести бомбардировщик из пушек. На ста метрах он не промахнется. " Ну, пожалуйста... " - просит стрелок. И немец слушается его. Он проходит рядом, обгоняет израненную машину, и огонь от выхлопных патрубков, уменьшается, пока совсем не исчезает среди звезд. Стрелок опускается на сиденье.
23
Штурман самолета - это мозг экипажа. В его обязанности входит сбор данных о скорости и направлении ветра, сносе машины, об облаках, воздушных потоках и многом другом. Все эти данные он должен проанализировать, сопоставить и выдать пилоту в виде трех цифр: курса, высоты и скорости полета. Это все, что пилоту нужно, чтобы управлять машиной.
Штурман же с момента взлета и до посадки должен в любое мгновение знать местонахождение самолета, время полета до цели, расход горючего, его запас, вносить поправки в курс, скорость и высоту, иметь готовое решение на случай ухода на запасной аэродром из любой точки маршрута. Он должен привести самолет к цели в точно определенное время - ни секундой раньше, ни секундой позже, рассчитать высоту и скорость бомбометания, определить точку сброса и вывести в нее машину, а потом отбомбиться. После всех эволюций по выводу машины из зоны огня штурман обязан восстановить ориентировку и рассчитать данные на обратный маршрут.
За редкими исключениями у штурмана нет времени любоваться красотами природы. Красоты природы на штурманском языке именуются элементами полета. Вон то великолепнейшее озеро, вызвавшее бы крик восторга у любого путешественника, для штурмана - исходный пункт маршрута. Излучина тихой, охваченной рябиновым пожаром реки служит контрольным ориентиром. Разбушевавшаяся стихия грозовой тучи - препятствие на пути следования. Барашки кучевых облаков - это не барашки, это восходящие и нисходящие потоки, болтанка, и штурман должен трезво оценить прочность крыльев своей машины, прежде чем дать пилоту курс для дальнейшего следования.
Анализ и расчет, расчет и анализ - вот красоты, которым поклонялся штурман Назаров.
Он никогда не спрашивал себя, нравится или не правится его работа. Она была необходима, следовательно, он должен был выполнять ее с наибольшей тщательностью и добросовестностью. Его радовали не ощущения, испытываемые в полете, и не явления природы, которые он имел возможность наблюдать. Он одобрительно отзывался о полете, если удавалось провести машину по маршруту с точностью до градуса, выдержать время с точностью до секунды и сбросить бомбы с точностью до метра.
Ремесло наложило свой отпечаток и на его подход и оценке людей. Его не занимали, например, такие определения, как хороший или плохой, добрый или злой. Когда ему характеризовали человека подобным образом, он только морщился и пожимал плечами. Люди делились для него на две резко разграниченные категории: на тех, кто умел работать, и на тех, кто не умел. Если человек мог ровно и спокойно, не поддаваясь никаким эмоциям, делать свое дело, он заслуживал всяческого уважения. Если же штурман замечал за ним небрежность или недобросовестность, такой человек переставал для него существовать.
Способность логически мыслить, трезво оценивать обстановку и добросовестно выполнять свои обязанности - вот что превыше всего ставил штурман в человеке.
Но странное дело. С того момента, как пилот сообщил ему, что потерял зрение, все эти ценности в глазах штурмана начали стремительно и бесповоротно тускнеть. Не то чтобы он совершенно от них отказался, но он обнаружил и другие ценности, не менее, а, может быть, более существенные.
Штурман никогда не был в близких отношениях с капитаном Добрушем, тем не менее испытывал к нему самое большое уважение, на какое только был способен. Хотя в полку о пилоте говорили разное - и хорошее и плохое, - штурман наметанным глазом довольно быстро обнаружил в нем в самой высокой концентрации все те качества, на которых строилось отношение Назарова к окружающим. Пилот Добруш был воплощением трезвого подхода к делу, расчетливости, добросовестности. Он умел работать.
Еще в первые дни пребывания его в полку штурман сказал себе: "Вот пилот, с которым я хотел бы летать". И когда Добруш предложил ему полет на Кенигсберг, он не колебался ни секунды. Решение подсказали ему логика, трезвый расчет и здравый смысл.
Теперь эти безотказные инструменты не годились для оценки их действий.
Следуя трезвому расчету, пилот после команды "Приготовьтесь к прыжку!" должен был дать команду "Прыгайте! "
Он не дал ее.
Следуя здравому смыслу, в создавшейся обстановке штурман мог прийти только к одному выводу: слепой пи- лот не в состоянии вести машину и он, штурман, должен как можно быстрее оставить самолет. Он не оставил его.
Следуя логике, задачу можно было решить только однозначно: бомбардировщик No 33 и его экипаж уже около часа тому назад прекратили свое существование.
Но они ушли от Кенигсберга и приближались к Белоруссии.
После того как пилот потерял зрение, полет строился на новых для штурмана законах и отношениях. Главным стало что-то другое, не поддающееся расчету.
Об этом свидетельствовала не только нераздельная общность, появившаяся между ним, штурманом, и пилотом, когда им не нужно было слов, чтобы понимать друг друга, не только ощущение причастности к чему-то величественному, рождающемуся на его глазах, но даже и то, что, несмотря на весь ужас их положения, штурман не испытывал ужаса.
Летая с майором Козловым, штурман никогда не чувствовал себя спокойно.
