Сознаваясь внутренне в своей вине, он не обиделся таким ответом, лишь оправдывался, как и его братья; я молчал и продолжал рубить; он отошел прочь.
VI.Поход в горы. — Встреча с Акой. — Покупка. — Казаки. — Весна в Гильдагане. — Приезд Хаухара. — Пленница казачка. — Бей-Булат. — Интересный торг. — Поздравления.
Прошло две недели. Абазат предлагал мне идти в горы, в работники к Эндийцам, как я просился. «С тем только пойду, — говорил я, — если пришлют выкуп, ты должен меня взять.» Он обещал. Поход отложен был на день. Абазат сходил между тем за Яндой, и мы отправилась втроем; к ночи пришли в Галэ. Весь вечер я продумал, перевернул весь свет и досадовал, что согласился. Абазат спрашивал о моей задумчивости; я отвечал: «Для чего ты скрываешь? ведь ты ведешь меня продавать: разве я уйду отсюда? Долго он не признавался, потом стал извиняться, что ни у него, ни у жены, ни у меня самого нет ничего и работы тоже. Я просил, продать к порядочному человеку.
На мое счастье, утром, приехал Ака. Обрадовавшись, я вышел ему навстречу.
— Марши-ауляга, Сударь! А-хунду этци? (Выражение «марши-ауляга» слово в слово значит «шествуй благополучно». — А-хунду этци? для чего ты здесь? А-хунду также — приветственное слово, то есть ну, что? или «хун-дош»? что слово? то есть что скажешь? что нового?)
— Абазат ведет меня в горы, — отвечал я.
— Яц, яц! — вскричал Ака, — ма-ойля! ма-ойля! (нет, нет! не думай, не думай!)
Я не верил ничему.
День прошел в переговорах. На утро Абазат, отозвав меня в другую землянку и заставляя клясться над своим талисманом, говорил: «Ты знаешь, что я тебя любил; сколько раз за тебя доставалось от меня жене моей! Грешно будет тебе не дать мне слова. Мне жаль продать тебя в горы; я отдаю тебя Аке, несмотря, что в горах взял бы дороже. Ака берет с условием: он дает мне лошадь, а я в придачу к тебе свое ружье; если ты проживешь до осени, то я пользуюсь лошадью; если же уйдешь, то лошадь я должен возвратить — и ружье мое пропадет. Поживи хоть до осени, а там как хочешь.» Я дал слово.
Условясь, мы вошли к Аке. Он встал, и взяв Абазата за руку, начал при свидетелях: «Вот, этот Газак (Газак — казак, или Русский вообще. Это название еще довольно ласковое, потому что они Казаков любят, несмотря, что те не милуют их. Они говорят: «Газак дяшгит! люля возур-вац! Нохчи-сенна! ваша.» то есть: Казак молодец! трубку не курит! словно Нохчиец, брат нам. (Ваша собственно значит двоюродный брат.) Правда казаки не уступают горца в дяшгитстве.), это топ (ружье) беру я, а отдаю лошадь…» Старик рознял руки, я бросился к Аке на шею, поцеловал Абазата, который тотчас же ушел в хутор к Аке за лошадью; все стали поздравлять меня и Аку. Я был весел, Ака вне себя.
Ака приезжал просушивать кукурузу, сложенную на зиму в лесу, вблизи Гильдагана. Из большого плетневого ларя, стоявшего на тычинках, мы в один день перевешали пучки на деревья; на другой день простилась с Яндой совсем, заехали к Дадак, которую я не видал полгода; муж ее, Моргуст, повеселил нас своей скрипкой.
Их скрипка состоит из чашки, с квадратным вырезом на дне, обтянутой сырой кожей, с двумя круглыми прорезями; к ней приделан гриф, а вместо струн три шелковники; смычок из конских волос. У многих есть балалайки (пандур).
* * *
Дадак пособила нам сложить пучки опять в ларь и мы отправились домой. Дорогой Ака колесил по разным аулам, показывая меня.
Подъезжая к хутору, на скрип арбы выбежали встречать нас дети Аки: Худу, Чергес и Пуллу. (Эту девочку они назвали генералом Пулло). Все они радостно меня приветствовали. С Худу я поменялся улыбкой. Чергеса и Пуллу поцеловал. Ака стал говорить своей Туархан: «Ну, метышка (Метышкой называются уже пожилые; жена собственно «стэ», муж «ир». Быть может, от ир — ум, говорят «ир-стаг» умный человек. Молодые же друг друга не называют никак. Часто, подшучивая, я заставлял Цацу произнести имя мужа, как будто не понимал, к кому она обращала речь. При посторонних молодая ни за что не станет говорить; при гостях-мужчинах и не покажется. Тогда услуживает хозяин, и если гости с лошадьми, то караулит их на пастбище, или у себя, задав им корму, жена уже барыня — отдыхает.) и ты, Худу почините все платье Сударя, вымойте мою рубашку; я отдам ее ему, а себе куплю другую.» Все было исполнено непрекословно: Худу перемыла все, Туархан перечинила; поршни починил я сам, а для тепла Ака уступил мне свой полушубок.
Лихорадка меня оставила, я стал поправляться — и от перемены в жизни, и от пищи: на мое счастье у них отелилась корова, а молоко я любил и прежде.
* * *
Наступала весна, настал март, мальчики, по обыкновению, стали ходить по домам приветствовать жителей с веселым временем. Двое или трое, раскатав свиток, нараспев читают содержание его. Точно такие же поздравления бывают и по уборке хлеба или по окончании покоса. Поздравителям разумеется, всякий, по силе, дает что-нибудь.
Мюрады также пошли по аулам отыскивать женихов и невест. Не знаю что думал Ака, он говорил: «Как думаешь, Сударь: рано еще выдавать Худу? ведь надо работать, а тебе одному будет тяжело?» Я подтвердил, что рано. На другой же день, по приходе мюрадов, чуть свет мы выехали в Гильдаган, куда не переезжал еще никто. Три недели мы жили одни. Худу была необыкновенно ко мне ласкова. Два платка, подаренные ей женихом в три целковых задаточных Ака отвез назад; и когда сват приехал к нему в другой раз, он отказал ему наотрез, говоря, что Худу еще молода.
Худу была уже просватана года два. Случается, что отцы, еще в младенчестве своих детей, дают друг другу обещание породниться — и дети свыкаются заранее.
На мои вопросы, для чего отказано, Ака отвечал, что жених ему не нравится и что мне тяжело будет работать одному.
Ожидая еще снегу, я запасся дровами, складывая их в поленницу, по которой часто узнавали меня Русского мимо проходившие беглые. В самом деле выпал снег, подножный корм был занесен, нужно было ехать за сеном в лес: на этот раз Ака пожалел меня, отправился один, только взяв с меня полушубок, не имея у себя другого. Наконец стали одни за другими съезжаться.
* * *
Вздумалось Аке наготовить дров. Накануне Благовещения мы отправились в лес, привезли воз, да два раза ездил я один. Не поев еще в этот день ничего, я утомился; сложив дрова не пошел в саклю, а сел на сделанную мной лавочку, перед дверью: Ака извинился, что я голоден, и торопил Туархан приготовить мне сыскиль. Накормив, все они вышли на двор беседовать на солнце; я остался в сакле: усталый и грустный, лег среди пола перед огнем и заснул крепко. Солнце начинало садиться. Ака, боясь лихорадки, разбудил меня, я встал и стал горевать на лавочку; тоска непонятная одолела меня. В ауле было уже семей двадцать; у нашей сакли толпилась куча, я сидел один, вдруг подъехал верховой, сердце мое вздрогнуло, я полагал, не присланный ли за мной из Грозной, но ошибся: когда толпа обернулась ко мне, показывая на меня приезжему, я не вытерпел, подошел к ним, поздоровался, и тут начался торг. Я спросил где живет покупщик: все закричали что вблизи Грозной, показывая тем, что я легко могу уйти, если захочу. Меня удивила такая откровенность, тем более, что приезжий не был знаком никому, следовательно можно было говорить двусмысленно: намекая мне о возможности наутек и показывая ему, что они готовы услужить продажей и потому прельщают близостью. Я предполагал, что тут что-нибудь да значит, и знал, что без согласия моего Ака меня не продаст, поклявшись при покупке, что если пришлют выкуп, отдать тотчас же, если же нет, то держать у себя, пока я сам не захочу быть проданным. Ему можно было ждать выкупа: он не так нуждался, как Абазат. На выкуп надежда была плохая, когда прошло уже пять месяцев с тех пор как я писал. Я стоял в раздумье. Покупщик говорил, что у него есть пленная казачка, девушка, которую, если он меня купит, отдаст за меня замуж. Опершись на ружье, Ака опустил голову, отдаваясь совершенно на мою волю. Не дав мне выговорить и слова приезжий отвечал: «Как не хотеть жениться!» Сомневаясь в твердости Аки, потому что шапка серебра меняет все, я осмотрев всадника, заключил, что он добрый человек, и решился ударить по рукам… Настоящий торг был отложен до завтра. Утром Ака должен был привести меня в хутор покупщика, который находился верстах в пятнадцати.
