Восхваления того, что не горит в огне, временной вечности, невидимого рая – требовали амбиции символистов. А в 1890 году под влиянием философа-мистика Соловьева появилась группа противников утилитарной прозы Некрасова и некоторых других поэтов: последователи Рембо и Малларме страстно желали «изменить жизнь» и создать «тотальную литературу». Иванов ставил знак равенства между поэтом и священником, считал, что каждое стихотворение должно выходить за рамки литературы и открывать Вселенную. Поэзия была для него мостиком в бесконечность.
Двадцать лет спустя идея себя исчерпала. В Москве Брюсов работает с поэзией как с лабораторной крысой; в Санкт-Петербурге Гиппиус и ее верный Мережковский подчиняют поэзию политической борьбе. Журнал «Весы», распространявший в России магию Редона, Гурмона и Гюисманса, перестал выходить. На его обломках процветает «Аполлон». «Аполлон? Неинтересный и снобистский журнал!» – скажет Александр Блок. Может, и снобистский, но не безынтересный для тех, кто мечтает реформировать поэзию.
Молодые главные редакторы «Аполлона», Гумилев и Мандельштам, жаждут такой поэзии, которая встанет современному им миру поперек горла, схватит за хвост пространство с его шумами, формами и тяжестью. Теперь добыча поэзии не невыразимое, а вполне реальное. Неисправимая серьезность, ненужные ассоциации себя изжили, их место должны занять точные меткие слова, которые уложат наповал – словно камни.
На одном вечере в «Башне» Гумилев разражается враждебной речью в адрес Иванова, который критикует метафоры из только что прочитанного Николаем стихотворения. Признать свои ошибки? Лучше смерть! Обращаясь к цензору, чья корона стремительно слетает с головы, Гумилев говорит, что будет выслушивать критику лишь одной четверки: Вийона, Готье, Рабле и Шекспира.
Анна присутствует при скандале, словно немая тень мужа.
В эту эпоху она еще не воспринимается роковой женщиной-сфинксом, какой ее запомнят. Ни длинной челки, которую страх распрямил, словно хлыст – каторжника, ни черного колье, ни шали, ни кимоно. Наверное, тогда она одета в простое светлое платье. Девичьи косы ниспадают до поясницы. И все-таки на сфинкса она смутно похожа. «Высокая, тонкая, молчаливая, очень бледная, с печальной морщинкой около рта», – по описанию Маковского. Едва выйдя замуж, она уже выглядит уставшей, разочарованной супругой.
А как ее видит Гумилев? Заявляет ли он во всеуслышание, что его жена пишет реалистичные стихи в духе современного веяния? Или, будучи стратегом, да еще в сетях славы, он приберегает похвалы на потом, на будущее, когда Ахматова окончательно отдалится от мужа и напечатает свой первый сборник? Изящные литературные безделушки не делают человека поэтом, важно его мировосприятие.
Охотник за головами, Вячеслав Великий, очаровывает Анну – возможно, своей искренней жесткостью – в ночь ее первого выступления в «Башне» 13 июня 1910 года.
Хозяин вечера задает ритуальный вопрос: «Вы пишете стихи?» Она отвечает «да», и ее умоляют что-нибудь почитать. Эту премьеру, как первую пробу, Анна запомнит надолго: «Какой глубокий романтизм!» – насмешливо и пафосно воскликнул Вячеслав Иванов. Я не сразу уловила его иронию».
Слишком много эмоций, кровь в висках стучит, все аплодируют, усаживают Анну в кресло: ноги у нее подкашиваются. Лишь на следующий день в Царском Селе, в доме, который приходилось делить с родственниками, не смеющими упрекнуть поэтессу в меланхоличности, ведь они и сами хороши, разражается гром.
Невыносимо писать и думать, постоянно чувствуя себя отодвинутой в сторону, отброшенной, ущемленной по половому признаку!
Что же делать?
Сопротивляться.
Писать.
Столетие вызрело, и не только благодаря новым поэтическим школам, захватившим и очаровавшим мир, но и благодаря новому поколению литературных див. Они не музы и не мадонны! Не роковые женщины, не свихнувшиеся жены, выписывающие мужей в черном цвете чернил, не скандальные служанки! Делу Черубины де Габриак, широко освещенному в петербургской прессе, всего год, но Анна до сих пор глубоко его переживает.
* * *
Все началось в сентябре 1909 года, когда в редакцию журнала «Аполлон» прислали конверт с черной печатью. Внутри были стихи и письмо, начертанное по-французски на листке надушенной бумаги. Внизу стояла подпись: Черубина де Габриак. Никто не слыхал этого имени, и Маковский предположил, что незнакомка – аристократических кровей. В ходе переписки загадочная поэтесса очаровывает Маковского до такой степени, что он объявляет: наконец-то он влюбился и к тому же в гения! Подборка из двенадцати стихотворений, опубликованная на страницах «Аполлона», вызвала всеобщий интерес. Постепенно призрак поэтессы-аристократки стал идолом и законодателем литературной моды. Таинственную деву превозносили, цитировали, пытались разгадать. Лишь некоторые посвященные знали, что стихи, по выражению Иванова, «надиктованные мистическим Эросом», на самом деле принадлежали Максимилиану Волошину и его соучастнице – Елизавете Дмитриевой.
Анна шапочно знакома с этой скромной преподавательницей истории и с трудом может вообразить, что бедная хромая девушка, краснеющая по поводу и без повода, в 1908 году познакомилась в Париже с Гумилевым и воспылала к нему страстью – говорили, что даже ребеночек родился, но помер во младенчестве. Влюбившись в великана-Волошина, Елизавета Дмитриева стала распускать слухи о том, что ревнивый Гумилев, почувствовав себя брошенным, принялся мстить и настраивать против нее общество. Однажды в ноябре 1909 года во время собрания редакции «Аполлона» Волошин подбежал к Гумилеву и дал ему пощечину. «Достоевский прав: звук пощечины действительно влажный», – заметил Анненский, чтобы нарушить тишину. Гумилев вскоре потребовал реванша. Два пистолета с гладким стволом подошли бы, даже если пришлось бы умереть глупой смертью, как Пушкин, и в том же месте, где Дантес сразил его роковым выстрелом.
К счастью или так было задумано, оба стрелка промахнулись. Зинаида Гиппиус с привычной коварной усмешкой скажет: два средненьких поэта, якобы уставших от жизни и смелых лишь на бумаге.
Анна наблюдала фарс вблизи. Розыгрыш ее задел и заставил задуматься о собственном предназначении: талантливая женщина сумела так успешно всех надуть – пример для подражания!
В то же время в Москве другая пылкая натура на три года младше Ахматовой заканчивала свой первый стихотворный сборник.
* * *
В 1910 году в стране, переживающей уход из жизни Толстого, выходит книга с эпиграфом из Наполеона: «Миром правит воображение». Сборник посвящен памяти блестящей Марии Башкирцевой и называется «Вечерний альбом». Его автора, Марину Цветаеву, и «невероятно интимный характер» ее сочинений восхваляет в Москве Брюсов.
