А Роза… трудно было подобрать ей более неподходящее имя.
Если бы она не назвала себя, знакомясь со мной, то я приняла бы её за мальчишку-подростка. Невысокая, даже маленькая, плоская, в закатанных до колен спортивных брюках, с короткой мальчишеской стрижкой. Я отметила наблюдательность Люсеньки, назвавшей как-то жену брата воробьём. И в явной мелкокалиберности, и в лишённой малейшей округлости фигуре, и в остреньком личике, сплошь покрытом бледными веснушками, — во всём проглядывал воробышек. Она и щебетала как-то по-птичьи: быстро-быстро, тоненько-тоненько.
Вечером, приглашённая к соседям, я была представлена ещё одному члену этого семейства — трёхмесячному Валерке, задумчивому серьёзному человечку, редко раскрывающему рот, но уж если раскрывающему, то так, что дребезжали стёкла.
Тогда же я впервые стала свидетелем столкновения свекрови и снохи. Надо было определить в детской место огромному платяному шкафу. Роза непременно хотела поставить его поперёк комнаты, таким образом разгородив её на "спальню" и "игровую". Бабушка же в ужасе махала руками, говоря, что шкафы посередь комнаты не ставят даже в сумасшедшем доме. Обе страшно горячились, доказывая свою правоту. Сноха размахивала каким-то журналом, в котором на цветной фотографии шкаф стоял как раз так, как предлагала она. Свекровь кричала, что Роза сама же первая ночью лоб об эту махину размозжит. Люсин брат, должно быть, уже привыкший к подобным сценам, спокойно читал газету, вставая со стула только чтобы передвинуть злополучный шкаф от стены на середину, а через несколько минут так же бесстрастно водворял его на прежнее место. Сама же Люсенька сидела в кресле безмолвно, демонстративно уставясь в окно и ритмично постукивая ногой об пол. Когда я уходила, шкаф стоял поперёк комнаты. Однако, зайдя к своим новым соседям через несколько дней, я обнаружила его спокойно притулившимся спиной к стене.
В первую же субботу после переселения у них праздновали новоселье, и я не стала отнекиваться от приглашения. Гостей собралось немного: кроме родственников — всего несколько сослуживцев Розы и Михаила (они работали в одном НИИ), среди которых был их начальник с женой. Как это обычно бывает, в последнюю секунду выяснилось, что не хватает рюмок и вилок, и я сбегала за ними к себе. На кухне мы с Марией Мироновной спешно принялись их протирать, К нам прибежала Роза, возбуждённая, радостная, и потащила нас к столу. Мария Мироновна стала отнекиваться:
— Что ты, что ты! Куда мне, старухе! Там люди большие, и вдруг я припрусь! Идите, идите, а мне и на кухне дел полно — скоро вон пельмени спускать надо.
И тут я увидела Розу злой. Не строптивой, как обычно, не возмущённой, а именно злой. Глаза её сузились, нос ещё сильнее заострился, а веснушки разом вспыхнули.
— Ну вот что, мне домработница не нужна! — засвистела она шёпотом, граничащим с криком. — Я не желаю знать, какие порядки были в вашем доме, Но это мой дом, и порядки в нём будут мои. Здесь твоё место не в чулане, не на кухне, а среди людей. Запомни это раз и навсегда! Не пойдёшь — я тоже останусь на кухне.
Роза села на табуретку с таким видом, что стало ясно: она не отступится. Мария Мироновна поняла это раньше меня.
— О господи, вот наказание! Ещё чего вздумала — за стол меня тянет. Во, приду: здрасьте, я ваша тетя! Да и не одета я для застолья-то…
Роза только и ждала этих ноток отступления. Она мигом вскочила, критически оглядела свекровь.
— Очень даже одета! Только фартук снять. Да вот платок… Постой-ка.
Она сбегала в комнату, вернулась с модной переливчатой косынкой.
— Эта будет лучше. Надевай!
Мария Мироновна повязала голову, на ходу уже оправила платье и, ужасно смущаясь, вошла за снохой в комнату. Её появления там, кажется, никто и не заметил. Была та последняя суматошная минута перед началом застолья, когда подвигаются поближе тарелки, наполняются рюмки, усаживаются удобнее. Роза посадила свекровь рядом с собой, на оставленное для неё место.
Застолье вышло основательным и нескучным. Никто никого не принуждал пить. Зато тарелки постоянно наполнялись всякими разносолами. За этим неусыпно следили Мария Мироновна и Роза. Разговор за столом был в высшей степени интеллигентным. Поблуждав поначалу по различным сферам, он, наконец, прочно встал на литературные рельсы. Обсуждали нашумевшие новинки. Особое оживление вызвал очередной роман Хейли. Его читали все, и потому разговор получился общим. Потом включили магнитофон с записями Окуджавы, и все тихонько, тоже чрезвычайно интеллигентно, подпели.
В паузе я расслышала, как Роза просит свекровь спеть, и заметила ужас в глазах сидевшей напротив меня Люсеньки. Незамедлительно последовал её ловкий отвлекающий маневр, она подбросила свеженькую тему, на которую тотчас все набросились. Я видела, как Роза убеждала Марию Мироновну, как та махала в ответ руками и трясла головой, как отвернулась, надувшись, сноха и как в конце концов свекровь сдалась. Тут же последовал радостный возглас Розы:
— Мама согласилась спеть!
Он, этот возглас, был услышан, все ожидающе замолкли. И Мария Мироновна запела. В песне у неё оказался иной, чем в разговоре, — низкий и густой — голос, разом заполнивший всю комнату.
О чём, дева, плачешь,
О чём слёзы льёшь? –
начала она вполсилы, почти не размыкая губ и не напрягаясь, будто и не она это пела, а вопрошал кто-то другой, со стороны.
Ну как мне не плакать,
Слёз горьких не лить? –
отвечала она после небольшой паузы, уже в полный голос. В песню вплелись непролитые, но готовые вот-вот пролиться слёзы.
Цыганка гадала,
За ручку брала. –
в этих словах было зловещее обещание и тихая жуть.
Она, эта песня, никак не вписывалась в тот вечер, выпирала из него и была явно вне программы. Напротив меня мерцало разам угасшее лицо Люсеньки, её в досаде поджатые губы и обречённо прищуренные глаза. Гости тоже были явно озадачены. Мой сосед — весёлый мужчина с мефистофельской бородкой — ловко прикрывал зевок и поглядывал на часы. Институтский начальник, прослушав пару куплетов, попытался было свести все песенные страсти к шутке. Но его жена с наклеенной на лицо снисходительно-всепрощающей улыбкой, являя собой воплощённую благовоспитанность, одёрнула мужа.
Я много раз слышала эту песню, но только здесь открыла её для себя всю, до самого её трагического конца:
И дева кричала: "Тону я, тону!"
А он отвечал ей: "Другую найду!"
Эти последние слова прозвучали неожиданно резко, почти грубо. Из-под прикрытых век Марии Мироновны блеснули слёзы. Однако, оставшись без песни, она очнулась, вновь увидела вокруг себя людей и слезу сдержала в себе. Все захлопали, стали хвалить её пение. Роза оглядела всех с победным видом, словно это пела она сама. Мария Мироновна совсем застеснялась и поспешила за чем-то на кухню…
