— Я — Марина Цветаева.
— К вам можно?
— Очень!»
Максимилиан Волошин — известный критик, поэт, живущий большей частью в крымском Коктебеле, привез статью о Маринином «Альбоме», изданную уже месяц назад. Он пристально приглядывался к девчушке, был удивлен черным чепцом, который она носила после кори. Попросил снять, осмотрел бритую голову, похвалил форму черепа, подходящую для поэта. Затем попросил снять очки — «потому что, знаете, ничего так не скрывает человека, как очки.
— Но предупреждаю вас, что я без очков ничего не вижу.
Он спокойно:
— Вам видеть ничего не надо, это мне нужно видеть.
Отступает на шаг и созерцательно:
— Вы удивительно похожи на римского семинариста. Вам, наверно, это часто говорят.
— Никогда. Потому что никто не видел меня бритой».
«И вот беседа — о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю — полная отдача друг другу, вникание, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого…»
За отзывом Волошина на сборник посыпались рецензии. Сравнивая Цветаеву с женщинами — поэтессами предыдущего поколения, Максимилиан утверждал, что ни у одной из них эта женская, эта девичья интимность не достигала такой наивности и искренности, как у Марины… Брюсов выделял книгу Цветаевой из огромного потока сборников начинающих авторов, хваля за тепло правдивости, откровенность, так не свойственные современным молодым поэтам.
Гумилев тоже отметил интимность стихов Цветаевой, например, рассказ о детской влюбленности; непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. Казалось, ясно, что на горизонте русской поэзии появился поэт, непохожий на других и никому не подражающий.
Марина не ждала таких откликов, сиять звездой на поэтическом небосклоне пока не притязала. Хотя мнение о своих стихах она имела достаточно высокое. Сейчас ей было необходимо самоутверждаться, взрослеть, вопреки круглым щекам и облику мальчика-подростка. В семнадцать лет она начала курить и пристрастилась к рябиновой настойке — прячась от отца, которого старалась щадить, несмотря на множество приносимых ему огорчений. Бутылки из-под настойки Марина выбрасывала в форточку, не думая о том, что эта улика будет валяться возле самого крыльца. Наивная девчонка, эта умница Марина. Или ей просто, как говорят ныне, «фиолетово»?
Нежелание учиться, пренебрежение общепринятыми правилами жизни отнюдь не отрицало редкой трудоспособности и серьезного отношения к делу — к писанию. Она неустанно работала: читала, писала, переводила.
Марина ушла в работу, проявляя редкую самодисциплину — признак подлинного призвания. Между ней и Волошиным возникла литературная дружба: Волошин пытался приобщить Цветаеву к книгам, которыми сам тогда увлекался, она писала и говорила ему о том, что она любит. Уже весной 1911 года Цветаева пишет Волошину из Гурзуфа письма, полные доверчивой откровенности.
«Я смотрю на море — издалека и вблизи, опускаю в него руки — но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя». Тема невозможности слияния, разделенности двух сущностей, станет постоянной в творчестве Цветаевой. Ее главной мукой в работе и в жизни. Этой максималистке и эгоцентристке, постоянно бросающей вызов смерти, никак не удавалось разбить границу разобщенности между людьми. Границу вражды, пролегающую между душой и плотью. Ведь если и предусмотрела природа моменты полного слияния двух особей — так это в акте любви. Маринин опыт пока говорит о том, что граница плоти враждебна. Она не пыталась и даже не имела желания ее нарушить.
В письме она задает Волошину и самой себе вопрос: «Значит, я не могу быть счастливой?» И, наконец, у нее вырывается признание, открывающее тайну главной беды: «Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!»
Страстной, пылкой, огненной Цветаевой, исследующей любовь в фазе ее наивысшего горения, как оказалось, мешало тело. Телесная близость искажала духовную, мешала общению на уровне душ… Ей только восемнадцать — впереди жизнь со всеми ее неожиданностями. Она не знает, что совсем рядом море, солнце, Коктебель и рвущийся к ней рыцарь Сергей. Что так близка к осуществлению ее молитва, завершающая «Вечерний альбом»:
Дай понять мне, Христос, что не все только тени,
Дай не тень мне обнять, наконец!
«Наконец-то встретила надобного мне…»
Он обнимал ее бережно, едва касаясь, словно держал мотылька или эльфа.
— Тебе не холодно?
— Мы ж как в печке! Эта старая баранья шкура хранит тепло всех солнечных дней с тех пор, как была ягненком.
Накрывшись меховым одеялом, они сидели на деревянной веранде дома Макса под бледными звездами, благодаря Елену Оттобальдовну. Покровительница влюбленных бросила юной паре расшитые подушки и свалявшуюся баранью шкуру, от которой пахло дымом и шашлыками.
— Подумать только — мы родились в один день, только ты на год позже. Разве это не удивительно? — Марина легко скинула со счетов три дня, разъединявшие даты их рождений. Такой пустяк при невероятном количестве совпадений!
— Поверить не могу, что мы знакомы два дня! Это вообще… вообще… нереально!
— Здесь все нереально. Вчера, едва я только дотряслась сюда на арбе из Гурзуфа, сразу почуяла — другой свет. И цвет, и воздух. И все движется по-другому: горы, море, равнины — словно описывают вокруг тебя круги, как планеты вокруг солнца. Думаю, это потому, что здесь все — настоящее. Не декорации.
— Священный день пятого мая! Я бродил с утра, как перед боем, в белой крахмальной рубашке и ждал чего-то невероятного.
— А ведь я могла бы еще месяц торчать в Гурзуфе! Скажи спасибо Максу — очень уж звал.
— Все же судьба есть. Или провидение — оно ведет за руку, и никуда уже не денешься. Когда я первый раз попал сюда, в Коктебель, почему-то определил для себя «пуп земли». И ничему уже не удивлялся.
— Знаешь, что меня сразило? — Марина вскочила, изображая персонажей рассказа: — Макс представил мне: «Это моя мама». Я окаменела: «седые отброшенные назад волосы, профиль Гете с голубым глазом. Белый, серебром шитый длинный кафтан, синие по щиколотку шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу, кивнула: «Здравствуйте!» — голос Марины и впрямь приобрел низкие носовые звуки, а профиль — нечто гетевское.
— Здорово показала! Точно! — Сергей заискрился радостью. — А Макс выглядел совершеннейшим фавном — белый балахон, подпоясанный веревкой, буйная грива перехвачена жгутом из полыни, босой… И бородища рыжая, и глаза — добрейшие! Оживший миф… А ты… Ты волшебница.
