за предательство, дезертирство, за невыполнение командиром своих обязанностей, за сдачу в плен без сопротивления может быть только лишь одно наказание – расстрел. Мы узнаем о создании штрафных рот и штрафных батальонов, о введении службы заградительных отрядов на случай «отступления без приказа сверху».
Строй стоит, затаив дыхание, побледнели физиономии курсантов. Напротив нас стоит девятнадцатая рота. Сколько лиц, непохожих друг на друга, подумал я, а сегодня почему-то у всех одинаковое выражение. Вон длинный Володин, он тоже студент училища живописи на Сретенке, рядом хмурый Царев, улыбчивый Баев, свирепый Колдунов, белесый Быковский, заводной Витька Денисов, Тимофеев, Грачев, Сочнев, Стоянов, Березкин, Пузыревич. Какое разнообразие человеческой природы, проявленное во внешнем облике, в характере, психологии и убеждениях. И какое сегодня у всех одинаковое выражение растерянности и боли на лице!
О чем говорил политрук Гераськин, я не слышал – мозг более не вмещал информации. Наступило состояние некоего духовного отупения. Обратно шли, словно с похорон. Каждый был погружен в себя – точно боялся выплеснуть наружу затаившийся в глубине души ужас.
– Ты когда-нибудь читал Волошина? – спросил меня перед сном Олег Радченко, подсаживаясь на приполок наших нар.
– Нет, – ответил я, – не читал.
– Тогда послушай, – и Олег стал шепотом декламировать стихи:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несли культуру взрыва.
Огню нужны машины, города,
И фабрики, и доменные печи.
А взрыву, чтоб не распылить себя, —
Стальной нарез и маточник орудий.
– Теперь держись, – шепотом продолжал Олег, – этим приказом 227 всю «взрывную силу» нашу загонят в «нарез», да так по немцам трахнут, что мокрого места не останется.
6 июля. Весь день только и разговоров, что о приказе «Ни шагу назад». Всех, естественно, интересовал только лишь один вопрос: как конкретно этот приказ может отразиться на нашем положении? Фронтовиков особенно волновал пункт о введении штрафных рот и заградотрядов.
7 июля. На утреннем построении капитан Краснобаев официально объявил нам, что программа нашего обучения рассчитана на четыре месяца и наш выпуск будет приурочен к 1 октября 1942 года.
– Если кто из вас, – голос капитана Краснобаева показался мне особенно резким и неприятным, – не желает проходить курса, жалуется на болезни, на тяжесть программы и свою неспособность, на притеснения от начальства, тот может подать рапорт об отчислении.
Такое никак не входило в мои планы. Гамлетовский вопрос «быть или не быть» вставал передо мною кардинально переосмысленным. Трагедию Шекспира я перечитал здесь три раза. Кое-что я даже выписал в свою записную книжку. После «Гамлета» весь взвод перечитывал «Три мушкетера». Эти две книги значились как бы общими. И несмотря на то, что мы вышли уже из мальчишеского возраста, роман Дюма стал вдруг для нас книгой, в определенной мере способствующей формированию бодрости духа, без чего в условиях военно-казарменной жизни становилось порой довольно-таки трудно! Пользовались мы и библиотекой училища и библиотекой Краеведческого музея, где у Олега Радченко оказались налаженные связи. В часы самоподготовки и на дневальстве осиливаю «Всеобщую историю философии». Впервые соприкасаюсь я с «сокровищницей человеческой мудрости». Не предполагал я до того существования в мире стольких философских систем. Не без труда погружался я в атмосферу неразрешимых противоречий и споров между ними. И вот передо мною открывается картина тщетного проникновения человеческой мысли в тайники своего собственного самосознания. С трудом начинаю я осознавать, что войны возникают не только в силу «территориальных притязаний», но и в силу того, что одно государство стремится навязать другому свою «систему философской ориентации в мире». И наша теперешняя война с Германией именно такого характера.
9 июля. Взвод наш сдает зачет в стрельбе по движущейся цели. Странное ощущение охватывает, когда, лежа на огневом рубеже, ты замечаешь, как в некотором удалении против тебя, над бруствером, появляется фанерный щит с нарисованной головой человека. Появляется на миг, и в этот миг ты должен влепить три пули. Влепить в человеческую голову в каске, размеченную к тому же концентрическими окружностями, по которым экзаменатор, сидящий в блиндаже, определяет степень попадания и выставляет бал, сообщаемый тут же по телефону.
Человек нелегко становится солдатом. Фронтовики рассказывают, как мобилизованные, необстрелянные люди, брошенные с ходу в бой, впадают порой в истерику при виде ими же убитого противника. Было и нам трудно усваивать то, что голова человеческая вдруг оказывается расчлененной смертоносными «окружностями». Трудно было привыкать к тому, что душа военного должна постепенно черстветь, и иначе быть не может – организм должен быть защищен, и солдат, раз уж так случилось и человек стал солдатом, обязан целить в «десятку», не думая о том, что перед ним «на мушке» живое и разумное существо. Солдат должен знать лишь одну истину: тот, кто находится за противоположным бруствером – ВРАГ. А философия ВОЙНЫ требует: ВРАГ подлежит уничтожению!
10 июля. Из училища отчисляют с маршевой ротой первую партию в десять человек. И среди них наш Абрам Маленький. По статье же «дисциплинарное несоответствие» вышибли и нашего Ивана Бучнева. Во взводе вздохнули свободней.
11 июля. Подъем на рассвете по тревоге. По плану – двусторонние полевые учения, в которых мы участвуем на стороне «белых». Согласно диспозиции, «белые» обороняют город, затем эвакуируются в полном порядке с задачей «захватить плацдарм у переправы через водную преграду». Наш взвод составляет боевое охранение арьергарда, а я назначен связным при начальнике разведки.
Покинув город по утренней прохладе, мы совершаем десятикилометровый бросок вдоль шоссе в северо-западном направлении. Затем – крутой поворот, и арьергард занимает «рубеж обороны» на опушке леса, «прикрывая отход» главных сил «белой» стороны. Я лежу под кустом в наскоро отрытом окопчике со скаткой через плечо, с боевой винтовкой, в магазине которой обойма холостых патронов. Жара нестерпимая, а смотреть приходится прямо против света – в южном направлении. Нагретый воздух вибрирует маревом, и в этом мареве дрожит и сверкает листва, причудливо искрясь размытыми очертаниями. Плавают и колеблются в воздухе синеющие дали лесов. Глаза ломит от напряжения, от резких световых бликов, от ощущения максимального «подобия» боевой обстановки. В груди что-то ноет, щемит, подсасывает. Хочется есть, и я мечтаю о сухарях. Завтракали мы плотно: мясная лапша, хлеб с маслом, сладкий чай. В вещевом мешке НЗ – 350 грамм сухарей, 75 грамм соленой рыбы, 35 грамм сахара. Но то НЗ – неприкосновенный запас, трогать который строжайше запрещено.
Появляется «противник». Я знаю: мы играем, но играем, как говорят, «по-всамделишнему». Я знаю: «противник» – это наши же курсанты «наступающей» стороны с
