– А вон на корке светятся два окна, – показал мне вывалянный в снегу «вратарь».
– Володька, – подтолкнул он вперед коренастого паренька, – проводи к вам.
Я спросил у Володи:
– Петр Иванович кем тебе приходится?
– Папкой.
Я оглядел мальчишку. Новая шапка, ладно сшитая шубейка, белые валенки и аккуратные рукавички.
– Любит, видно, тебя отец?
– И я его, – расплылся он в широкой улыбке.
Большой дом. За забором по-хозяйски уложенные поленницы дров. Нажимаю щеколду.
– Папа, к тебе дядя из Москвы, – еще из сеней кричит Володя.
Навстречу поднимаются двое молодых мужчин и старая женщина с каким-то шитьем в руках. Мне повезло: Женя в этот день приехал из университета домой «на побывку».
Ребята одинаково называют Марию Дмитриевну мамой. И она относится ко всем с одинаковой теплотой.
– Вот только Володю слишком балует, – с ласковым упреком говорит Петя.
– Нет, мама говорит, что это ты меня балуешь, – прижимается к отцу Володя.
Все улыбаются. Видно, что хорошее человеческое тепло прочно поселилось в этом доме.
– А как живет ваша сестра? – спрашиваю у Жени.
– Рая по-прежнему у дедушки. Учится в восьмом классе. Дедушка к Рае привык, никак не хочет расставаться. Да и он ей дорог. Старенький уже стал, за ним надо присмотреть.
Вечером другого дня, проводив Женю к поезду, мы с Петром шли по тихим улицам Тельмы. Он рассказывал о трудностях, с которыми столкнулся.
– Но теперь дело налаживается. Скоро у нас новая школа будет. Такой кабинет оборудуем! Уж тогда я со своими «алхимиками» развернусь.
По тому, с какой радостью говорил он о своих планах, было видно, сколько доброты и силы у этого человека. От матери я узнал, как трудно пришлось ему с ребятами в первые годы. Не хватало денег, а хотелось, чтобы «его дети были ничуть не хуже других». Как переживал он тяжелую болезнь Володи! С Женей тоже одно время маялся. Тот, увлекаясь футболом, сильно запустил учебу. «Родителю» пришлось покраснеть за «сына» на школьных собраниях и педсоветах.
– Трудно тебе очень было, Петя?
– Лучше об этом не говорить…
За беседой дорожка незаметно привела нас в тихий сельский парк. На скамейке сидели двое. Девушка, смеясь, смахивала с шапки юноши блестящие снежинки.
– У тебя-то было такое? – повернулся я к Пете.
– Да, было… Это – самое тяжелое. Я очень любил ее. Она, кажется, тоже любила. Мы росли и учились вместе. Когда я сказал, что не могу оставить ребятишек в беде, она, казалось, поняла меня, но потом стала отговаривать. Потом уехала. Говорят, теперь замуж вышла… Вы не упоминайте ее фамилии. Она хорошая. Только по-разному, видно, мы понимаем человеческое счастье.
Фото автора. Тельма Иркутской области. 27 января 1957 г.Сколько лет было деду Гошке, мы не знали, но, видно, был он очень стар. Целыми днями сидел на завалинке, едва успевая отвечать на приветствия знакомых.
Какая судьба занесла старого сибиряка в нашу степную деревню, для нас, ребятишек, было загадкой. Нас привлекали необычные рассказы деда и две вещи, с которыми он никогда не расставался. Первой была самодельная пенковая трубка. С ней у деда были связаны какие-то особые воспоминания. Кроме того, трубка служила ему своеобразным барометром.
– Однако, паря, погода переменится, – говорил обычно дед вместо приветствия, – шлеп хороший, а куру нет…
Не всякий сразу понимал смысл этого прогноза, но мы, ребятишки, знали: табак в трубке отсырел, дед сильно шлепал губами, но «куру» не было. Значит, ждать дождя.
Другой вещью, вызывавшей наше любопытство, была дедова шапка. Дед ею очень дорожил и гордился. В деревне об этой шапке много всякого рассказывали.
Гости из других сел непременно шли знакомиться с дедом и взглянуть на его знаменитую шапку.
– Вот, паря, видишь шапку, – обращался обычно дед к новому человеку. – Ей пятьдесят лет. К женитьбе сшил. А она как новая. Соболь, золотой мех… – и дед начинал одну из своих бесконечных историй о трудной, полной опасности соболиной охоте.
От этих рассказов нам, ребятишкам, соболиная шапка деда казалась бесценным сокровищем, и мы в своих разговорах ставили ее ничуть не ниже царской «шапки Мономаха».
Умер дед Гошка, но бесхитростные его рассказы помнились, будоражили воображение, манили в далекий соболиный край. И вот мечта сбывается – я лечу в Сибирь.
…Верно говорят: на ловца и зверь бежит. Не успел я как следует оглядеть вместительное чрево самолета, как по двум-трем оброненным словам догадался, что сидящий впереди меня широкоплечий сосед – охотник. Познакомились. А через пять минут работник Института пушнины Степан Егорович Бабкин посвящал меня в тонкости соболиного промысла.
– Ваш дед Гошка говорил правду, – выслушав мои скромные познания о соболях, сказал Степан Егорович, – и сейчас зарубежные торговцы «дерутся» из-за русских соболей. Наш мех не имеет равного себе. Но не думайте, что это богатство неисчерпаемо. Пушной промысел требует хозяйского отношения. Я сам в свое время пережил «кончину» соболя. До революции зверька били без счета. Охотились по принципу: сегодня есть, а завтра хоть потоп. И дошли, как говорят, до ручки. Советским ученым и охотникам пришлось немало поработать, чтобы тайга снова обрела своего древнего обитателя…
В Иркутске я распрощался со Степаном Егоровичем и, пересев на одномоторный «Антон», вылетел в край знаменитых витимских соболей, в забайкальские горы, на родину деда Гошки.
Самолет нырнул в пространство между горами, и вскоре мы были в поселке рудокопов и охотников. Назывался этот поселок теплым именем – Мама.
* * *Таежные охотники – люди скромные. В доме Иннокентия Ивановича Дербенцева, которого я застал за просушкой охотничьего снаряжения, я вдруг вспомнил подмосковных охотников, их болотные сапоги до колен, замысловатый меховой картуз, разного рода бляхи и ремешки, ружья с какой-то витиеватой чеканкой…А тут – обыкновенная ватная стеганка, суконные штаны, на ногах аляповатая, но, видимо, удобная обувь из мягкой кожи, кожаный пояс с кривым ножом да потертое в бесконечных странствиях ружье. Вот и все «доспехи» таежного человека.
Костя Харлопанов – «охотник-король.»
И по части рассказов таежники и в «подметки не годятся» подмосковным «следопытам». Неискушенный человек, послушав тех и других, сделает вывод: встреча с зайцем куда опаснее, чем с медведем. Выследить и убить косого для моих земляков – рассказов на целый год. Для Иннокентия Ивановича встреча лицом к лицу с медведем, когда единственный патрон дал осечку, – дело обыкновенное. Правда, от одной такой встречи осталась память – след медвежьей лапы на груди, но и зверь не ушел – у кровати разостлана огромная шкура с прорехой: сюда как раз пришелся удар кривого охотничьего ножа.
