Но прошло не более месяца, и кардинальскому дворцу было возвращено его прежнее название. Говорили, что племянница Ришелье, госпожа д’Эгильон, подала королеве прошение, в котором умоляла ее величество оставить прежнюю надпись в память о кардинале.
И королева, тронутая справедливой просьбой, согласилась вернуть прежнюю вывеску.
…Впрочем, много лет спустя Шарль заметит в разговоре с братом Пьером:
— И все же привычка взяла верх: название «Пале-Рояль», данное этому дому по причине жительства в нем молодого короля, пережило название «кардинальский дворец».
* * *
Семья Перро по вечерам собиралась в большой гостиной. По моде того времени мебели в комнате было немного и она размещалась строго вдоль стен. Только зимой кресло для отца подвигали ближе к камину.
Но сейчас было лето, и братья сидели за столом на резных деревянных стульях с очень высокими спинками.
Речь зашла об ордонансе генерального контролера финансов д’Эмери, который решил обложить налогом всех владельцев домов в пригородах Парижа — то есть самых богатых и самых влиятельных граждан, ибо во все времена богачи старались селиться подальше от шумного, дымного центра.
Ришелье облагал высокими налогами жителей всех городов и поселков Франции, но не трогал парижан, прозорливо чувствуя, что за этим неминуемо последует взрыв. И долгие годы парижане не знали налогов. Д’Эмери же решил нарушить эту традицию и столкнулся если не с бунтом, то с его предвестниками.
На улицу Парижа вышли толпы народа, причем и простолюдины, и богатые горожане, и среди них дамы, призывавшие мужчин идти ко дворцу. Беспорядки произошли 4 июля, в понедельник. В сущности, простому народу было наплевать на интересы богатых, но обозленные нищетой, голодом и болезнями люди ждали только сигнала, готовые крушить, жечь, убивать, грабить — то есть хоть на чем-то сорвать свою боль.
В этот раз разум помог д’Эмери оценить ситуацию, и он отменил ордонанс.
В другой раз разговор пошел о деревне. Жан, Пьер и Клод довольно грубо говорили о крестьянах, которые работают все хуже и хуже. Многие занимаются вырезанием деревянных игрушек вместо того, чтобы возделывать поля. Особенно ожесточен был Жан. Он нередко повышал голос и призывал ужесточить наказания. И только Николя выступил в защиту крестьян.
— А зачем им стараться, — спросил он с гневом, — если урожай у них все равно отберут? А то, что останется, съедят поставленные на постой солдаты. Разве вы забыли недавние слова кардинала, что трехдневный постой войск обычно обходится дороже, чем уплата тальи и собственное пропитание крестьян за целый год! А ведь постои бывают и не по три дня!
Отец привязал на затылке тесемки очков в кожаной оправе и разгладил широкой ладонью несколько листов.
— Вот донесение интенданта Фуке, — объяснил он, — которое составлено в июне этого года, то есть совсем недавно. Фуке рассказывает о том, как он занимался раскладкой налога. Этот энергичный интендант давно известен как ловкий выжиматель налогов, но и он — Фуке! — вынужден отметить чрезмерность обложения! Вот что он пишет: «…бывает, что имущество, дающее триста ливров дохода, обложено пятьюстами ливрами, что и доводит население до отчаяния… Когда приставы приходят в деревенские общины, на них уже поднимают камни, а так как я не могу быть одновременно повсюду, то заставить их слушаться — затруднительно».
Отец несколько раз назвал имя Фуке. Шарль не знал, что уже скоро этот Фуке станет генеральным сюринтендантом финансов Франции и он, Шарль, именно у него начнет свою блистательную карьеру.
Зато Шарля поразили факты, которые приводил отец.
— Волнения крестьян, — продолжал тот, — все усиливаются, и нередко во главе их стоят дворяне.
— Но почему, почему?! — воскликнул Шарль.
— А потому, что после постоя войск и сдачи тальи дворянам уже нечего собрать с крестьянина! Поэтому при первом известии о приближении войск дворяне организовывают самооборону и не дают солдатам войти в деревню. А если дворяне получают разрешение вербовать и формировать подразделения королевских войск, то они используют эти войска, чтобы перехватить у королевских чиновников деньги своих собственных крестьян. «…Во многих местах бедность крестьян так велика, — читал отец донесение интенданта Фуке, — что, если бы они и хотели, им было бы абсолютно невозможно уплатить все то, что с них требуется, и одно это бессилие способно было бы толкнуть их к отчаянию. Снег, который, как говорят, никогда не был таким обильным, как в текущем 1644 году, сгноил почти все зерно, особенно в горах, так что осталось едва лишь для посева…»
Одна из комнат в доме Перо была отведена для занятий гимнастикой и фехтованием. Шарль и его друг Борэн учились владеть шпагой — во-первых, это было модно, а во-вторых, нужно было уметь защитить себя на улице.
Учитель фехтования (фейхтмейстер) приходил в полдень два раза в неделю и показывал друзьям приемы, которые они тут же пытались освоить. Он обучал Шарля и Борэна тонким и неожиданным ударам рапирой и требовал, чтобы они, став искусными фехтовальщиками, не поддавались искушению вызвать на поединок человека недостаточно опытного в этом искусстве.
— Ибо, — говорил он, — я прекрасно знаю дух бретерства, которым люди заражаются в фехтовальных залах.
И, конечно, друзья ходили в таверну попробовать хорошего вина. Во все времена подростки хотят показаться взрослыми, и потому Шарль и Борэн иногда выпивали лишнее, особенно если в таверну врывались студенты, наполняли кружки и затягивали песню «Попойка», очень популярную в те годы. Шарль и Борэн знали слова и подпевали:
Полно, други, рифмы плесть!
Поумней забавы есть!
Вакх зовет нас благодатный
К жизни более приятной.
Виден ливень из окна;
Пусть же льется дождь вина
В наши глотки неустанно:
Эта влага нам желанна.
Скорби и заботы прочь!
Проведем шумнее ночь,
Чтоб алеющей Авроры
На хмельных упали взоры.
Потом друзья долго ходили по ночному Парижу и сетовали на темноту: то и дело попадали в лужи или спотыкались о преграду. В Париже было множество уличных фонарей, но сальные свечи, горевшие внутри них, плохо освещали улицы и к тому же часто задувались ветром или оплывали. Их слабый, колеблющийся неверный свет пересекался изменчивыми жуткими тенями.
Вообще в Париже «ухо нужно было держать востро»: на голову прохожему из внезапно распахнутого окна могли вылить помои или выбросить мусор (а в нем попадались и тяжелые предметы!). Порой с железных крюков сваливались вывески. В ветреные дни и ночи вывески скрипели, колотились одна о другую и производили противный жалобный звук. Кроме того, по ночам вывески застилали свет фонарей, ибо большинство из них было огромных размеров с выпуклыми надписями и изображениями. Обычно на них красовались какие-то великаны. Эфес их шпаг доходил до шести футов, сапоги были с бочку величиной, шпоры — с экипажное колесо, а в каждом пальце перчатки поместилось бы по трехлетнему ребенку. Чудовищные головы и руки, держащие рапиры, заполняли улицу во всю ширину.
