Василий Шульгин - Последний очевидец

— А ну-ка, расскажи-ка, Петя, как ты убивал Столыпина!..

Он лично не был причастен… к этой ужасной истории… Но все ж он был из киевских жандармов… Я принял его в «Азбуку». Мне нужны были люди, опытные в конспирации. Он был полезной буквой, но, будучи даровит, вел интригу против Летучего Голландца.

Кончил он свою жизнь плохо.

Когда меня арестовали в Югославии, в городе Сремски-Карловци (в 1944 году. — Сост.), Петр Титыч там тоже проживал. Хотя он был председателем колонии и библиотекарем, но его не тронули. Потому ли, что он «убивал» Столыпина, или по другим причинам… Покойная Марья Дмитриевна (жена В. В. Шульгина. — Сост.) рассказала мне о его конце. Он переселился в Белград и жил у своей крестницы. Человек он был всегда религиозный и церковный. Но в Белграде перестал ходить в церковь, перестал верить в Бога… И наконец, покончил с собой…

О Паже могу сказать… Паж отошел от меня, из капитана стал полковником в великом Войске Донском… А затем совершенно отошел от политики и ударился в мистику… запутавшись в Константинополе в черную магию… С великим трудом я его вытащил из лап некоего Гюрджиева. Его фамилия Виридарский, из черниговских дворян.

А Дарья Васильевна? О ней надо написать книгу… Или ничего не писать…

Настоящие воспоминания пишутся (диктуются) в 1973 году, то есть примерно через пятьдесят лет после того, как имели место события, в них описанные. Поэтому возможны хронологические неточности.

Имя «Мария» ничего не говорит. В то время это было одно из самых распространенных имен. Но отчество Владиславовна кое-что объясняет. Отец Марии, Владислав, был поляк или русский из поляков. Потому что чисто русских Владиславов не бывало.

Захарченко? Не знаю, была ли это ее девичья фамилия или фамилия ее первого мужа… Захарченко — фамилия польская или малороссийская.

Что я еще могу сказать о Марии Владиславовне? Она была редкий случай в том смысле, что имела офицерский чин в царской России. Служила где-то в кавалерии на крайнем юге нашем.

Когда я познакомился с ней? Это было, по-моему, в Москве, на вокзале. Я приехал из Киева, кажется… Откуда я еще мог приехать?.. Меня встретил на вокзале человек с очень красивыми и очень грустными глазами. Это был Шульц. Кажется, Шульц. Он отвез меня куда-то, где мне была приготовлена комната у одной вдовы с двумя дочерьми. Там я, кажется, назывался Шварц. Вдове сказали, что меня бросила жена, что я очень огорчен и меня ни о чем не надо спрашивать.

Вот от этой вдовы я часто ходил в дом неподалеку, где человек с грустными и красивыми глазами познакомил меня со своей женой Марией Владиславовной.

Ей было лет сорок. Была ли она красива? Чувствовалось, что еще несколько лет назад она была хорошенькой. Теперь лицо ее было измято каким-то утомлением, что не мешало ей представляться веселой.

Мы постепенно узнавали друг друга, а пока что невольно должны были слушать, что происходило за тонкой стеной. Там, очевидно, собиралась молодежь. Один голос выделялся особенно громко. Он непрерывно хохотал, начиная с высоких нот и замирая на низких. На него, как будто за перегородкой, никто не обращал внимания. Это был привычный шум. Остальные развлекались частушками. Например, женский голос пел:

Другой женский голос:

После этого особенно хохотал сверху донизу привычный шум. Все это гораздо лучше и полнее описано в книге «Три столицы». Ее достать трудно. Говорят, на черном рынке экземпляр стоит сто рублей. Но где его искать, этот черный рынок?

Расспрашивала меня Мария Владиславовна, что я видел в Киеве, откуда я приехал. Я сказал:

— Вот, например, видел я, не доходя Сенной площади, церковь, у которой был странно позолоченный купол. Позолота как бы представляла цветок с раскрытыми лепестками. Когда я зашел в эту церковь, в которой никого не было, кроме человека, продававшего свечи у прилавка, он сказал:

— Некоторое время тому назад был тут особенно людный базар. Вдруг один еврей закричал пронзительно: «Церковь горит!» Церковь не горела, а вот произошло то, о чем вы спрашиваете, на куполе появилась эта непонятная позолота.

Мария Владиславовна посмотрела на меня веселыми глазами и сказала:

— Всяческие чудеса теперь в моде… А обновление икон вы не видели?

— Видел. В этой самой церкви стоял образ Николая Угодника почти в натуральную величину. Он не вошел в иконостас, а стоял отдельно, на какой-то подставке. Письмо было необычайно ясное. Такое, как будто бы образ был написан вчера и в красках чрезвычайно нежных. Риза Святителя была отделана особо старательно. Человек, продававший свечи, сказал:

— Несколько дней тому назад лик Святителя был почти черный, ну, как бывает на старых иконах, и риза тоже. Это совершилось мгновенно, ночью. Я пришел утром и это увидел. — И прибавил: — Вот там, посмотрите, плащаница. Это работы Прахова. Того, что вместе с другими отделывал наш Владимирский собор. Шитье на плащанице было совершенно тусклое, сейчас оно блестит совершенно как новое.

Мария Владимировна сказала:

— Как вы это себе объясняете?

— Человеческими переживаниями, страданиями, которых теперь так много. Страдания действуют очищающе.

Мария Владимировна сказала скептически:

— Ну, знаете.

Я прекратил этот разговор, но запомнил его Мы говорили о другом. Она рассказывала о своей молодости, когда она еще не была замужем. И, между прочим, нижеследующее:

— Однажды у меня было великое огорчение. Я не спала всю ночь. Вышла в столовую к утреннему кофе. Мама говорит: «Что с тобой? На тебе все золото потемнело. Кольца, браслеты и даже серьги».

Я спросил ее так же, как она меня перед этим:

— Как же вы себе это объясняете?

Она несколько смутилась. А я сказал:

— Человеческие переживания могут изменять внешний вид золота. Но на время…

И я рассказал ей, а может быть, не рассказал, расскажу сейчас, одну легенду. Это обрывки, находящиеся в книге, которая, кажется, называется «Исторические песни малорусского народа».

Турецкий султан осадил Киев. Его войско обвило город кольцом. Причем расстояние между турками и стенами города равнялось полету очень дальней стрелы.