Елисеев все больше и больше раздражал Салтыкова своими бестолковыми шатаниями по заграницам в бесплодных поисках утраченного здоровья, своими странными поручениями, капризными претензиями и фантастическими намерениями. Старик хитрый и недоброжелательный, «самолюбивый протоиерей», после отъезда в августе 1881 года в Европу — чуть ли не «русский гулящий человек за границей». Разучился в своих европейских странствиях понимать российскую жизнь, чужд нуждам соотечественников, все три последних года страдавших неизмеримо. (С Елисеевым, истинным «оппортунистом», если воспользоваться словечком радикального французского журналиста Анри Рошфора, метко заклеймившим либерального политика Гамбетту, — с ним, с Григорием Захаровичем, еще придется спорить Салтыкову по самым основным вопросам политического мировоззрения.)
Потом ближе всех стал Николай Константинович Михайловский — руководитель, после Елисеева, публицистического отдела журнала. Здесь была общность (не тождество!) воззрений, была и симпатия зрелого художника, человека, умудренного тяжким опытом жизни, к еще сравнительно молодому, талантливому критику и публицисту — скромному, знающему, честному, работящему.
Но соратничества и дружбы не было, да, пожалуй, и не могло быть. Слишком разны возраст, начала и истоки биографий, весь повседневный бытовой уклад. Верное, прочное сотрудничество — это было, да и есть, хотя какое же возможно сотрудничество теперь, при таких-то обстоятельствах?
В декабре 1882 года, перед самым новым, 1883-м, как зловещее предзнаменование, запрещено было Михайловскому проживание в пределах Петербургской губернии: произнес будто бы вредную речь перед студентами петербургского Технологического института. Высылка Михайловского до того убила Салтыкова, что его сразили новые жестокие приступы болезни, он «чуть не умер» (но свидетельству А. Н. Плещеева). Тогда, в декабре 1882 года, вспомнил, что в Париже умирает Тургенев. «Ужасно жаль старца, — писал Льву Толстому. — Но он, по крайней мере, собственной смертью умирает, а каково умирать на основании такой-то статьи положения об усиленной охране?37 А ведь, пожалуй, и этого дождаться можно». Сначала жил Михайловский в Выборге, затем перебрался в Любань, городок на Петербургско-Московской железной дороге. Конечно, и в этих местах, не столь уж отдаленных, мог он писать для журнала. Но руководить отделом, где печатались программные статьи, читать рукописи, редактировать, готовить к набору, заниматься всей этой беспокойной повседневной работой — вещь, конечно, едва ли исполнимая. И вообще, можно ли редактировать журнал без редакторов? Конечно, ни Елисеев, ни Михайловский тут ни в чем не виноваты. Но ведь читать массы рукописей, да еще править и переделывать их, а затем вновь читать корректуры каждой книжки от доски до доски — дело для одного больного человека поистине непосильное. Да и глаза совсем пропадают, болят и слепнут: «вижу себя до того одиноким, что страшно делается». Не расторгнуть ли вовсе контракт с Краевским и предложить приискать новую редакцию? Но бросить дело жизни?
Попытался «приспособить» Сергея Кривенко. Тот был еще молод, появился очень недавно, но, кажется, человек не без способностей, бойкое перо, в общем, что называется, пришелся ко двору: на протяжении последних лет в каждом номере журнала его обозрение «По поводу внутренних вопросов» (до отъезда за границу эти обозрения вел Елисеев). Правда, кругозор Кривенко ограничен, не в состоянии увидеть что-либо за пределами крестьянского двора, крестьянской общины, а ведь «пора бы внутреннее обозрение поставить на почву общечеловеческую, а не исключительно крестьянскую». Но, во всяком случае, если и не соратник, то полезный работник — это несомненно. Правда, не вполне аккуратен, пишет свои статьи перед самой сдачей книжки в набор. Как будто занят чем-то еще, но чем? И вдруг — как снег на голову — в ночь на 3 января 1884 года Кривенко арестован. Что такое мог он натворить? Начался год высылкой Михайловского, кончился — арестом Кривенко.
Поначалу дело Кривенко казалось не очень серьезным (кто только не попадал в это время в полицейские тенета — время стояло смутное, паническое), хотя перспектива, конечно, не была утешительной ни для Кривенко, ни для «Отечественных записок»: ведь его сотрудничество в журнале не было для жандармов секретом. Но вот прошло три месяца, и 1 апреля Салтыков пишет Елисееву: «Кривенко до сих пор под арестом. Говорят, что дело его не совсем хорошо, а, впрочем, достоверно я ничего не знаю. Еще арестован Протопопов38. За что — не знаю. Знаю одно: что заниматься литературным делом становится все больше и больше стеснительно». Наверняка Салтыков знал больше, чем мог сообщить в письме, адресованном за границу. Достаточно и того, что было сказано: «Дело его не совсем хорошо». Сопоставим с этой довольно туманной фразой, но фразой весьма многозначительной, другое сообщение, на этот раз в письме, посланном за границей и полученном там же, — известный радикальный публицист и врач, приятель Салтыкова Н. А. Белоголовый писал 14 апреля нового стиля (2 апреля старого, «русского») народнику-эмигранту П. Л. Лаврову: «Вчера был Стасюлевич <из Петербурга> с самыми скверными новостями, арестов пропасть, и в последнее время взят критик Протопопов: дело Кривенко принимает скверный оборот: выплыло его участие в «Народной воле», и его будут судить». Итак, издателю солидного либерального журнала «Вестник Европы» M. M. Стасюлевичу приблизительно в конце марта стало известно, что во время следствия по делу Кривенко открылось участие публициста «Отечественных записок» в подпольной революционной организации «Народная воля». Вряд ли можно сомневаться в том, что сведения о ходе следствия над Кривенко дошли и до Салтыкова.
А открылась полиции эта сторона деятельности Кривенко через предателя Дегаева, пробравшегося после ареста главных деятелей «Народной воли» к руководству революционной организацией, и в результате остатки подполья оказались разгромленными.
В декабре 1883 года Петербург потрясло страшное, кровавое убийство главного инспектора секретной полиции, жандармского подполковника Судейкина. При этом называлось имя Дегаева, на квартире которого Судейкин был убит. Дела плохи, а после убийства Судейкина пойдут еще хуже. «У нас всегда так: кто ни напакости — первым делом на литературу валят. И в особенности на «Отечественные записки» (писал Салтыков 20 декабря Елисееву). Чувствовал Михаил Евграфович, какая грозная опасность все больше и больше нависала над его детищем, над его истинной болезнью — журналом39.
