Подобным образом рейхсмаршал уже поступал, особенно после нагоняев от фюрера, но тогда Геринг выбрал для этого неподходящий момент. «Мы, летчики истребительной авиации, – писал дальше Галланд, – были готовы сражаться и умирать, […] но не позволить оскорблять себя и сваливать на нас всю ответственность за катастрофическое положение, которое царило в небе над рейхом». Рейхсмаршал же добавил глупость к оскорблениям: он приказал передать по радио запись его выступления во все авиационные базы рейха.
Второй поступок оказался таким же неблаговидным: 11 ноября Геринг собрал тридцать заслуженных офицеров люфтваффе в берлинской авиашколе, чтобы провести там в течение двух дней, как он выразился, «парламент люфтваффе». Участникам совещания сообщили, что их позвали, чтобы они «могли критически оценить все недостатки нашей службы и указать на то, что нуждается в улучшении». Но там не было начальника Генерального штаба[579], а одетый в великолепный серо-голубой мундир с белыми шелковыми отворотами Геринг во вступительной речи запретил в ходе выступлений критически высказываться о нем, главнокомандующем люфтваффе, и о Гитлере и поднимать вопрос использования Ме-262 в качестве бомбардировщика! Естественно, это скомкало все обсуждение. Впрочем, никакого обсуждения не получилось: председательствовавший на заседании генерал Пельтц напомнил только о химерических планах воздушной войны против Англии, а один офицер пустился в пространные разглагольствования в духе идеологов национал-социализма. Адольф Галланд, с иронией наблюдавший за происходящим, впоследствии сказал: «В ходе этого неудачного мероприятия не было сформулировано ни одного дельного предложения».
И все-таки не в этом заключались самые серьезные проблемы, появившиеся у Геринга в конце 1944 года. Второго ноября более 700 бомбардировщиков союзников под прикрытием такого же количества истребителей снова подвергли бомбардировке химический комплекс в Лойна[580], а вскоре после этого разрушили основные заводы по гидрогенизации угля в Руре. И производство синтетического бензина для авиации, возросшее до 1633 тонн в день, снова резко снизилось, до 400 тонн. Разумеется, Гитлер вновь устроил взбучку своему верному паладину, обвинив его в сотый раз в неспособности защитить жизненно важные объекты Рура. Потеряв терпение, фюрер приказал Герингу как можно скорее решить вопрос с начальником Генерального штаба люфтваффе. Скрепя сердце рейхсмаршал вынужден был назначить на эту должность Карла Колера, которого он в течение трех месяцев всеми силами старался держать в стороне… После этого, чувствуя обиду, Геринг снова вернулся в Каринхалл[581]. Именно там его навестил в середине ноября скульптор Арно Брекер. Рейхсмаршал повез его в коляске осматривать огромное имение. Брекер вспоминал: «Я держался за сиденье, чтобы не вывалиться из коляски, раскачивавшейся на каменистой дороге. […] Опытным глазом охотника Геринг обнаруживал дичь и указывал, где она находится, однако я не успевал ничего увидеть. “Здесь, на лоне природы, я забываю о политике. Я живу вне времени в еще нетронутом мире”, – заметил он. На дороге появились два силуэта. […] Вскоре я понял, что это пара лесников. Геринг остановил лошадей. Сидя рядом с государственным деятелем, я посчитал правильным придерживаться обычаев и громко приветствовал их словами “Хайль Гитлер!”. Геринг посмотрел на меня неодобрительно, что очень меня удивило. Лошади снова побежали вперед. Лицо Геринга помрачнело. Потом он вдруг со злостью произнес: “Вы допустили промах. Здесь, в лесу, принято приветствовать людей словами «Желаю удачной охоты! С удачной охотой!», а не «Хайль Гитлер!»”. Сдавленным голосом, словно подавляя внутреннее сопротивление, он жестко добавил: “Я не национал-социалист!” Это меня поразило, и я ухватился за сиденье, чтобы не потерять равновесие. Признание Геринга оказалось настолько неожиданным, что я в смущении забыл извиниться за свой промах. […] Замолчав, я лишь искоса осмеливался смотреть на него. И увидел, что он скрипит зубами! Моя ошибка, казалось, разбередила его душу. Мы вернулись в Каринхалл, не произнеся ни слова. Когда мы приехали, настроение Геринга резко изменилось: он стал любезным, веселым и даже предложил мне осмотреть его коллекцию оружия, которую я никогда раньше не видел. Мы прошли через небольшие кабинеты, в которые прежде я не был вхож, […] и дошли наконец до комнаты, где оружие лежало на стендах и висело на стенах между огромными рогами оленей. […] Геринг нашел взглядом тяжелый длинный меч, из тех, какие носили ландскнехты в Средние века. Он подошел к нему, снял меч со стены, взял обеими руками и рассек воздух перед собой. В мышцах этого плотного человека таилась невероятная сила. Он вдруг яростно воскликнул: “Как бы мне хотелось отсечь этим мечом голову Борману, и как можно скорее! Он держит фюрера в изоляции, не сообщает ему всех новостей, что вынуждает фюрера принимать ошибочные и негативные решения, касающиеся фронта… Мы, старая гвардия, не можем больше к нему заходить, не можем больше с ним говорить… У нас связаны руки”…»
Очевидно, так происходило, за исключением нюансов. Геринг по большому счету сам связал себе руки. На Гитлера никто не мог повлиять в том, что касалось принятия им стратегически неверных решений. Если «старый гвардеец» Геринг больше не мог разговаривать с фюрером напрямую, то лишь потому, что тот почти полностью утратил уважение к рейхсмаршалу. Именно этому посвящена запись от 2 декабря в дневнике Геббельса. «Фюрер испытывает лишь презрение к привычке Геринга обвешивать себя наградами ради того, чтобы подчеркнуть свое положение и власть, – писал рейхсминистр. – […] Фюрера печалит деградация Геринга как в плане человеческом, так и в плане профессиональном. Он никак не может понять, почему в наше время ограничений Геринг продолжает вести такой же шикарный образ жизни, как до войны, и носить пышные мундиры. […] Во время смотра одной парашютной дивизии Геринг вдруг появился перед солдатами в форме парашютиста, что выглядело гротескно и только вызвало улыбки присутствовавших генералов сухопутных войск. Фюрера справедливо раздражают подобные вещи, которые в мирные времена можно было бы расценить просто как странности. Он также твердо приказал Герингу проводить меньше времени в Каринхалле с семьей. Главнокомандующий таким важным видом вооруженных сил принадлежит не семье, а своим солдатам. Стиль жизни, который в настоящее время практикует Геринг, вызывает отвращение у фюрера. То есть явные эпикурейские наклонности рейхсмаршала, которые тот просто не в состоянии подавить в себе. Фюрер весьма справедливо подчеркивает, что Геринг перестал быть железным человеком, как его неоднократно называли в прошлом. В глубине души он – существо слабое; он, конечно, способен с пылом взяться за выполнение какой-нибудь задачи, но сразу же остывает, когда надо проявить упорство и настойчивость. Шикарный, если не сказать сибаритский, образ жизни Геринга постепенно получает все большее распространение среди командиров люфтваффе, и именно этим объясняется коррумпированность и моральная слабость этого рода войск, который можно считать по большей части разложившимся. У Геринга в подчинении нет ни одного старого национал-социалиста, он окружил себя в основном своими товарищами по Первой мировой войне, такими как Лёрцер и ему подобные. Естественно, национал-социализм мало беспокоит его приятелей. Но хуже всего то, что они не выполняют как следует свои задачи. В настоящее время фюрер устал постоянно отчитывать Геринга. Теперь он общается с люфтваффе и с Герингом только командными методами. Он отдает Герингу четкие распоряжения и требует доклада об их исполнении. Фюрер считает, что для Геринга лучшей услугой было бы откровенно сказать, что он думает о нем и о его авиации. Фюрер ни в коем случае не ставит под сомнение […] достойную нибелунгов преданность Геринга и продолжает ему доверять: он ни на секунду не допускает мысли о том, чтобы бросить его. Но считает при этом, что необходимо избавить Геринга от вредных привычек и пагубных пристрастий, пока это еще можно сделать, пока они не начали наносить ущерб рейху и немецкому народу. Фюреру также очень не нравится то, что Геринг населил Каринхалл престарелыми тетушками, кузинами, свояченицами, пустая болтовня с которыми кружит ему голову и подогревает манию величия, что может оказаться роковым для его психического состояния. […] Хотя еще несколько недель назад фюрер лишь снисходительно улыбнулся, увидев Геринга в длинном домашнем халате и в меховых тапочках, сегодня его уже раздражает, что он появляется в этом гротескном наряде и перед своими генералами, а слухи об этом доходят даже до фронта. […] Сегодня Геринга из-за этого недолюбливают не только его же генералы, но и гауляйтеры. А вслед за генералами и гауляйтерами – весь фронт и вся страна».
