Ущелье Вань-сао-хэ, вымытое в зеленоватых и серовато-лиловых песчаниках и сланцах, остается весьма узким на протяжении первых четырех километров, где речка бурливо несется среди крупного щебня и валунов, которыми, впрочем, усыпано также и все дно ущелья, притом до того густо, что местами тропинка совсем исчезает под камнем. Травы оказались здесь дочиста вытравленными, равно пострадал и кустарник (Rosa, Rhododendron, Cotoneaster, Lonicera, Salix, Rubus, Potentilla), от которого остались кое-где одни лишь голые прутья. Мы догадались, кто здесь хозяйничал, когда вышли в циркообразное расширение ущелья, в котором застали до сорока яков, пасшихся под присмотром тангута. В этом пункте проводник предложил нам остановиться, но луг был тут до такой уже степени загажен скотом, что мы решили искать лучшего места для бивуака.
Впереди нам предстояло вновь втянуться в ущелье, на этот раз в горах, сложенных исключительно из гранитов.
Эти горы представляют до такой степени резкий контраст с только что пройденной частью Нань-Шаня, что невольно напрашивается мысль, что они являются вполне чуждым ему элементом.
Простирание этой гряды, отделенной от весьма здесь пониженной части Ци-лянь-Шаня глубоким логом, в котором струится небольшой приток Вань-сао-хэ, – NW – SO [северо-запад – юго-восток]; как далеко тянется она на запад – мне неизвестно, но думаю, что видел крутой конец ее к востоку от речки Линь-шуй; к западу же от этой последней, хотя и отступя несколько к северу, вновь поднимается гора Вань-сы-Шань (у Лочи – Uon-szu-schan), устанавливающая, может быть, орографическую связь между описываемой гранитной грядой и горами Хэй-шань, относимыми мною, как уже известно читателю, к горам Бэй-шаньской системы.
При этом здесь обнаружилось бы явление, аналогичное тому, которое наблюдается и на крайнем восточном конце Су-чжоу – Гань-чжоуской мульды, где к передовой цепи Нань-Шаня (т. е. к хребту Ци-лянь-Шаню) примыкают разрозненные, в сильной степени разрушенные и расчлененные хребты Бэй-Шаня, сложенные преимущественно из разнообразных гранитов и гнейсов и в меньшей степени из древних, в большинстве случаев метаморфических, сланцев и песчаников.
Правда, эти хребты, как и горы Хэй-шань, В. А. Обручев относит к Нань-шаню, а не к Бэй-шаню; однако, в своем последующем труде «Центральная Азия, Северный Китай и Нань-шань» он не отрицает топографической связи между горами обеих систем[227].
Прежде чем вступить в гранитное ущелье, мы с правого берега речки должны были перейти на левый и, пройдя им под нависшими скалами желтовато-розового крупнозернистого гранита несколько десятков метров, вновь перешли на правый ее берег против того места, где розовый гранит сменился сероватым, мелкозернистым; но далее он вновь стал красновато-розовым и крупнозернистым.
На всем этом протяжении (около трех километров) дорога оказалась каменистой, тесное ущелье и русло речки – засыпанным щебнем и крупными отторженцами, растительность – очень скудной, степной, частью уже выгоревшей и поблекшей, в особенности на лишенных тени террасах, где, сверх кипца и Avena sp., я заметил полынь, Statice, Zygophyllum, Aster, Oxytropis и Caragana; еще ниже стали встречаться чий (Lasiagrostis splendens) и Eurotia ceratoides.
Для остановки мы выбрали площадку, поросшую еще достаточно свежей травой, близ небольшой постройки, служившей когда-то пикетом. Здесь мы впервые почувствовали, что выходим из гор: было не только тепло, но и жарко; в воздухе тишь, на небе ни облачка, тени – нигде. Но мы ее и не искали. Мы радовались теплу и с особым наслаждением подставляли свои спины под горячие лучи нестерпимо блестевшего солнца. Наконец холод и другие невзгоды пути – достояние уже прошлого, впереди же – по крайней мере дней десять отдыха и жизни хотя и в китайском, но все же городе… И мы принялись энергично готовиться к вступлению в этот город, ради чего затеяли и бритье, и стрижку, и даже стирку белья.
На следующий день мы продолжали наш путь по ущелью, которое до самого устья оставалось узким, скалистым, бесплодным. Дорога раз двадцать перебегала здесь с одного берега на другой и то шла руслом реки, то взбиралась на скалы и усыпанные щебнем террасы. Везде она была одинаково скверна, так как и там и тут приходилось идти по крупному щебню – с той лишь разницей, что в одном месте он был закреплен в грунте, а в другом свободно ходил под ногами.
На 12-м километре от ночлега ущелье, сложенное здесь из розового крупнозернистого гранита, вдруг раздвинулось, и мы вновь перед собой увидели давно уже как будто забытую картину: уходящую в волшебную синь дали, плоскую, усыпанную черной галькой, серую, неприветливую пустыню, по которой изумрудно-зелеными пятнами разбросаны были крошечные оазисы.
И душно в ней и жарко; после недавно испытанных холодов даже чересчур жарко. В воздухе тишина; только далеко-далеко впереди пробежит пыльный вихрь и упадет так же вдруг неожиданно, как поднялся. Солнце блещет ярко и своим отраженным светом режет глаза. На небе тихо плывут редкие облака, за которыми начинаешь уже следить жадным взором: не набежит ли которое-нибудь из них на солнце хоть на минуту, хоть на мгновение, так как только летом в каменистой пустыне человек научается познавать, каким врагом всего живущего могут стать подчас интенсивные солнечные лучи. Не даром же бог солнца Ваал-Шамаим (Мелькарт, Молох) у хананейских племен был богом жестоким, карающим, требующим заживо сжигаемых человеческих жертв; в их представлении он даже сам сжигал себя в течение знойного лета, возрождаясь вновь только весной – вот до чего выродился поэтический солнечный миф в распаленной зноем каменистой пустыне. В ней все мертво… все высохло… нет жизни. Впрочем, впечатление это обманчиво. Она тут, эта жизнь, но притаилась, замерла под жгучими лучами солнца, и на мгновение ее будит шумное движение каравана: прыскают в стороны кузнечики, срывается быстрая ящерица и важно и медленно уходит с дороги черный неповоротливый жук.
Караван, стой!..
Мигом все лишнее из одежды снимается, свертывается, приторачивается к седлу, и мы остаемся в одних летних рубашках.
Сперва как будто и облегчение, но вскоре и эта одежда становится в тягость… А солнце жжет все сильнее и сильнее. Лошади уже в мыле, собаки бегут, высуня языки, тщетно ища защиты от зноя в короткой тени, бросаемой лошадьми… И вот наступает, наконец, тот период в движении каравана, который можно начать томлением по станции, ибо иных уже вопросов, кроме – «скоро ли станция?», из каравана не раздается. А где же скоро, когда мы, оставив вправо от себя речку Вань-сао-хэ с расположенными вдоль нее мельницами и редкими фанзами, свернули прямо в пустыню и бредем в направлении, где решительно ничего на горизонте не видно. На первых порах еще попадались нам сухие арыки, развалины фанз, но и эти остатки культуры остались у нас теперь позади, и перед нами раскинулась ровная, как ладонь, безотрадная, серая степь, где глаз отдыхает лишь на изредка кое-где растущих сизо-зеленых кустах бортекена. (Nitraria Schoben L.).
