Гласность, которую обрел этот инцидент, сделал Горького добычей газетных репортеров в Европе, но, когда он возвратился в Италию, ему удалось ускользнуть от корреспондентов. Некоторые обманувшиеся в своих ожиданиях корреспонденты обратились ко мне за помощью. Однажды утром в Лугано ко мне пришел представитель одной из самых крупных ежедневных итальянских газет. Он изучал мою бедно обставленную комнату, как будто ожидал найти знаменитого писателя, спрятавшегося под моей кроватью. Я не могла убедить его, что ничего не знаю о местонахождении Горького. На следующий день в этой газете появилась бредовая статья, из которой складывалось впечатление, что я прячу Горького на «секретной вилле». На протяжении нескольких недель после нее меня преследовали журналисты. Позднее, когда я приехала к Горькому на Капри, где он купил прекрасную виллу, мы от всего сердца посмеялись над моими приключениями с журналистами. Позже Горький превратил эту виллу в школу для революционеров, в которой некоторое время преподавал Ленин.
В Венеции я должна была прочитать две лекции для слушателей народного университета. Одна – о революционной России, другая – о взаимной зависимости рабочего движения в России и рабочих движений в других странах. Первая лекция имела большой успех преимущественно у аудитории, принадлежащей к среднему классу. В те дни было модно осуждать царскую тиранию почти теми же словами, которыми теперь осуждают Гитлера. Люди, которые не пошевелили бы и пальцем, чтобы помочь рабочим в своих собственных странах, и которые сопротивлялись малейшим реформам, воображали, что их сердца болят за несчастных мужиков, находящихся за тысячи миль от них.
На следующий день, когда я заговорила об условиях жизни в Италии, атмосфера в зале тут же стала холодной и враждебной. В тот вечер был организован банкет, на котором я должна была присутствовать как почетная гостья, но теперь многие из тех, кто принял приглашение, обнаружили – к крайнему отчаянию декана университета, – что у них есть и другие приглашения.
У этого декана, кстати, была дочь, которая была известна своей близкой дружбой с Муссолини, а также как его официальный биограф. Она была замужем за состоятельным юристом по фамилии Сарфатти. Она не хвасталась своими отношениями с Муссолини, пока последний был бедно одетым «фанатиком революции». Однако после прихода к власти дуче мадам Сарфатти стала ссылаться на них при каждом удобном случае, а ее богатый муж не обижался на сплетни, их окружающие.
В дофашистской Италии муж мадам Сарфатти был объектом бесчисленных карикатур и анекдотов в радикальной прессе. Как член городского совета Милана, он проголосовал за то, чтобы ввести налог на мясо, привезенное в город из окрестных провинций, где цены были ниже. Однажды, когда он вошел в здание городского совета, его остановили официальные лица, которые осмотрели его портфель и обнаружили несколько фунтов говядины среди его юридических бумаг. После этого наши газеты стали называть его «Достопочтенное мясо».
Среди социалистов, которые были приглашены посетить банкет в Венеции, был Илия Мусатти со своей женой. Мусатти был единственным сыном очень богатой еврейской семьи в Венеции. Он стал социалистом, будучи студентом юридического факультета Римского университета, и женился на нееврейке. Это вызвало разрыв отношений между ним и его родителями, и он отказался от своих прав наследника. Мусатти были самыми верными супругами, которых я когда-либо знала, и оба они посвятили свою жизнь рабочему движению. Хоть Мусатти и был блестящим юристом, зарабатывал немного, так как большую часть своего времени он занимался политической деятельностью и тем, что защищал тех, у кого не было денег, чтобы платить гонорары. Мои взгляды на тактику рабочего движения совпадали с взглядами Мусатти, и позднее я помогала ему в избирательных кампаниях, которые завершились его избранием в парламент. Из-за своей непримиримости он стал одним из тех, о ком злословили в Италии больше всего. Однажды, когда я прогуливалась с его женой в Венеции, в нас плюнул молодой студент, который, очевидно, был распален статьями в прессе.
Благодаря моим частым поездкам к чете Мусатти в Венецию я хорошо узнала этот город, чья красота вдохновила многих поэтов и художников. Вскоре я узнала, что жизнь в Венеции – это не только поездки в гондоле при луне и кормление голубей. Сырые жилища постоянно недоедающих семей тянулись вдоль романтичных каналов и выходили окнами на эти прозрачные лагуны. Женщины сидели на балконах не для того, чтобы флиртовать с проплывающими мимо гондольерами, а чтобы застать последние проблески света от великолепных закатов, напрягая глаза над замысловатыми вышивками жемчугом, благодаря которым они едва-едва сводили концы с концами. Богатые женщины из других стран привозили своих детей в Венецию, чтобы погреться в лучах ее солнца, а матери венецианских трущоб были вынуждены посылать своих детей на мрачные табачные фабрики, где подростки отравлялись никотином.
Эти матери, закутанные в черные шали, выходили встречать меня с фонарями, когда я выступала в их бедно освещенных кварталах. Обычно собирались тысячи человек, многие в лохмотьях. Посредине ставили старый стол, я взбиралась на него и начинала говорить. Их глаза начинали сверкать и сиять. Поездка домой превращалась в торжественную процессию, так как вся эта толпа шла со мной до дверей моего дома твердой, уверенной поступью.
Несмотря на то что в 1904—1907 годах моя штаб-квартира находилась в Лугано на швейцарско-итальянской границе, я проводила в Италии почти столько же времени, сколько и в Швейцарии. Узы безотчетной симпатии между мной и итальянцами, которые я почувствовала еще со времени моей учебы в брюссельском университете, становились все крепче.
Если программа итальянских социалистов была более или менее идентична программам других партий Второго интернационала, то дух, царивший в итальянской партии, был другим. Он не был преимущественно политическим, он был, скорее, отражением общего стремления итальянских рабочих масс к миру, который гарантировал бы справедливость и свободу. В других местах в Европе рабочее движение имело ту же самую цель, но борьба за экономические улучшения изо дня в день и успехи на выборах поглощали больше энергии как лидеров, так и рядовых солдат движения.
Я не знаю другой страны, где любовь к свободе была так сильно развита, как в Италии. Я имею в виду внутреннее чувство человеческого достоинства, которое может сосуществовать с высокой степенью экономического и политического порабощения. Революционная пропаганда развила это интуитивное чувство в классовое сознание. Ни в какой другой стране правящие классы не сознавали так ясно, насколько преходящи их привилегии.
