бар. Его хозяин, немец, хорошо знавший Рихарда, радостно устремился ему навстречу. Там, где появлялся Зорге, сразу же увеличивался оборот. Немецкий журналист платил за все, не только за выпитое — а он никогда не пил мало, — но и за разбитую им посуду и, конечно, за девочек.
Зорге сильно похлопал хозяина по плечу, кивнул двум весело улыбавшимся барменшам и затем взглянул на посетителей.
Два из четырех маленьких столиков были свободны. За третьим сидели два тщедушных японца, видимо студенты, и играли в кости. За четвертым столиком расположилась влюбленная парочка, он — европеец, похожий на жеребца-производителя, она — японка, явно представительница первой древнейшей профессии. Оба без стеснения тискали друг друга. Около стойки сидел какой-то матрос неопределенной национальности.
Зорге сел за свободный столик, снял галстук и подвернул штанины брюк. Барменша Кэйко тут же подбежала к нему. Рихард хлопнул девицу по заду и сказал:
— Как обычно.
— Пиво! — воскликнул хозяин. — Принеси доктору пива «Лёвенброй».
Зорге кивнул. Кэйко тут же отбежала и сразу же возвратилась с бутылкой экспортного пива и кружкой. Она подняла ее против света, так что Рихард убедился: кружка была относительно чистой. Затем открыла бутылку и налила пенящееся пиво в кружку. Понюхав содержимое, он выпил все залпом.
— Еще одну, — распорядился он.
Эту кружку он пил долгими глотками. Через некоторое время под его столом стояло уже шесть пустых бутылок. Затем Рихард потребовал виски с содовой водой, а потом и чистое зелье. Вытянув ноги, он откинулся на спинку стула и задумался. Прошлое проносилось перед его глазами. Он увидел себя солдатом германской армии на фронте за рядами колючей проволоки при мертвенном свете осветительных ракет. Раздавались оглушительные разрывы снарядов тяжелой артиллерии. Кровь сочится сквозь его солдатскую форму. И вот он, тяжело раненный солдат, получает от Отечества пинок в зад, а потом и плевок в лицо.
Затем он видит себя в облике борца за мировую революцию, поднимающегося по ступеням в Кремль. Его сопровождают аплодисментами, бросают ему под ноги цветы. Торжественная мелодия «Интернационала» несет его как на волнах, а на последней ступени стоит Сталин, отец всех трудящихся. Вождь порывисто обнимает его и щекочет своими усами его лицо, в которое плюнула Германия.
Но что самое страшное: он, Рихард, все еще любит свою Германию.
Зорге опорожнил целый стакан виски, чтобы отогнать эту опасную мысль о Германии. Открыв глаза, посмотрел в зал. От табачного дыма, испарений и грязи бара ему чуть было не стало плохо. И тут он увидел бледное, выразительное лицо Кэйко.
Она была влюблена в него. Он казался ей полубогом — добрым, сильным и почти всегда пьяным. Она пожирала его глазами, сидя тихо и покорно рядом с ним, пока он пил. Она была готова сделать для него все, что бы он ни потребовал. Но он ничего от нее и не требовал, хорошо к ней относился, шутил и давал деньги, гладил ей бедра, когда она наливала в кружку принесенное пиво, или хлопал по заду, когда она отправлялась за новой бутылкой. И это было все. О большем она не осмеливалась даже думать.
— Ты меня любишь, Кэйко? — спросил Зорге.
Она тут же утвердительно кивнула, поняв сказанное по-немецки.
— Я очень тебя люблю, — произнесла она с трудом.
— Это твое личное невезение, — ответил Зорге, тяжело ворочая языком. — И в то же время счастье, что эта любовь никогда не станет любовью. Ты понимаешь это?
Она кивнула в ответ, хотя ничего не поняла.
— Ты не мой тип женщин, — продолжил Зорге. — Ты порядочная девушка, хотя иногда и промышляешь на панели, чтобы не голодать или когда тебе нужна новая пара обуви. Но это ерунда. Ты будешь меня любить, если я только захочу, как чудо, как восход солнца, как святыню. Но я этого не хочу, так как люблю потаскуху из высших слоев общества. Вот такой я идиот, дурак и болван. Разве не так?
— Я очень тебя люблю, — повторила Кэйко.
Вероятно, это было все, что она могла сказать по-немецки.
Зорге заказал еще виски и стал бросать пустые бутылки в стену. Студенты закричали «ура!». Любовная парочка исчезла, а матрос у стойки бара, казалось, ничего не заметил.
Но вот входная дверь скрипнула, и на пороге показался японец небольшого росточка. У него был такой вид, будто бы он просил у всех извинение за то, что он существует на свете. Осмотрев помещение, он вытащил из-под кимоно скрипку. Приложив ее к подбородку, хотел было достать смычок.
— Не собираешься ли ты, сын мой, что-то изобразить? — тяжело поднявшись, спросил Зорге.
— Немного музыки, — подхалимски ответил японец, — чтобы порадовать присутствующих.
— Парень, — громко рассмеялся Зорге, — твое глупое лицо кажется мне подозрительным. Ты ведь из полиции, судя по роже.
— Я хотел только немного помузицировать, — с недоумением произнес японец.
— Ты собирался здесь выслеживать, — отреагировал Зорге. — Мне знакомы такие типы. От тебя за три версты несет тайной полицией.
Японец попытался улыбнуться, но это ему не удалось. Получив отповедь, он опустил руки, и его скрипка глухо ударилась о стул.
На пособников полиции у Зорге выработалось тонкое чутье. Полицейских ищеек в городе было полно. Они стояли буквально на всех углах, шныряли по увеселительным заведениям, ездили в трамваях и автобусах. Страх Японии перед шпионами принял постепенно уродливые, даже комические формы.
— Послушай-ка ты, кандидат на виселицу, — рявкнул Зорге. — Я Зорге-сан из Берлина — газетчик, король уличных девок и пьяница. Запомни это. А теперь убирайся вместе со своей пиликалкой, иначе получишь по заднице, да так, что зубы вылетят.
Японец тут же исчез.
Зорге вернулся к выпивке.
— Что за жизнь, — произнес он. — Куда ни глянешь, повсюду дерьмо. Что же остается, Кэйко? Ты тоже не знаешь, потому что глупа и слишком порядочна. А ведь порядочные люди составляют соль земли, ту соль, которая идет на приправу преступникам, которые занимают государственные посты. Так
