в присутствии подобного третьего лица братья не могли ничего сказать друг другу. Они только крепко обнялись в последний раз и сократили это свидание, чтобы скрыть друг от друга владевшее ими волнение. Чтобы избежать возможных демонстраций, Керенский тщательно держал в секрете час отправки государя и семьи. На следующий день после их отъезда в Тобольск мы принимали за ужином графа и графиню Бенкендорф, получивших свободу после того, как в течение пяти месяцев они разделяли заточение своих господ. Они с глубокой скорбью присутствовали при этом печальном отъезде. Вот что они рассказали нам на следующий же день, а мы, мы все плакали, слушая их.
Керенский сначала уверил императорскую семью, что уступает их желанию поехать в Крым. Этот человек был воплощением лжи! Поэтому члены семьи сильно удивились, когда им посоветовали «взять с собой меха, много мехов, и зимнюю обувь». Только в день, назначенный для их отъезда, им объявили, что Совет рабочих и солдатских депутатов решил, что местом их проживания станет Тобольск в Сибири! Огорчение семьи было глубоким. Все они обожали Крым и надеялись, что солнце и прекрасная природа помогут если не забыть, то, по крайней мере, не так мучительно переживать печальные испытания. Отправка в Сибирь была ссылкой и низкой местью мелочных и злобных людей, ссылавших их туда, где прежде находились каторжники…
Отправление было назначено на час ночи с 31 июля на 1 августа. Керенский ходил туда-сюда, заказывал поезд, отменял заказ, и действовал с обычной своей непоследовательностью. Император и его семья, прослушав «Тебя, Бога, славим…», отслуженную дворцовым священником, и в последний раз поцеловав икону Знамения Богородицы, принесенную по этому случаю из церкви, сели, полностью одетые, терпеливо ждать времени отъезда. Государь, привыкший повелевать, подчинился ходу событий. Так они, готовые ехать, просидели до шести часов утра, изнемогая от усталости и волнения. Они покидали дом, в котором жили со времени их свадьбы, их разлучали с верными слугами, которые плакали навзрыд, прощаясь с ними. Они покидали все это счастливое прошлое, чтобы отправиться в незнакомый край, где все казалось им таким далеким, таким холодным, таким унылым… Наконец, в шесть часов утра Керенский с важным видом объявил, что «все готово». Государь и его семья сели в какие-то пошарпанные автомобили, потому что прекрасные императорские авто служили членам Временного правительства, и проделали короткий путь от Александровского дворца до императорского павильона между двумя рядами революционных солдат. В своей доброте император, у которого было не очень много денег, велел дать по 50 копеек каждому из них за то, что их побеспокоили ночью. Их было несколько сот человек…
Приехав на вокзал, государь и его семья отметили, что поезд стоит не у перрона, а намного дальше на путях, что его едва видно… Керенский объяснил это мерами безопасности… Бедной императрице с ее больным сердцем пришлось десять минут идти, проваливаясь ногами в песок, вдоль насыпи! Когда подали вагон, уже не императорский, расстояние между землей и лестницей оказалось таким большим, что императрица не смогла подняться на первую ступеньку! Никто даже не подумал принести складную лестницу, чтобы облегчить подъем! Бедная женщина после нескольких попыток из последних сил сумела подтянуться и всем телом упала на платформу вагона…
Эта печальная картина была последней, которую граф и графиня Бенкендорф сохранили о наших дорогих мучениках. Они уезжали в изгнание, которое станет для них крестным путем и завершится жуткой смертью…
После отъезда государя и его семьи я рискнула войти в великолепный царскосельский парк, который с начала революции был открыт для всех желающих, кроме той его части, что была выделена для царственных узников. Пока мой государь и его близкие были там, я не переступала границ парка, не желая пользоваться свободами, представленными людьми, которым не хотела ничем быть обязанной. Я ходила по прекрасным тенистым аллеям Александровского парка, напоминавшим мне мою молодость и дорогие мне встречи с великим князем… Сейчас парк показался мне унылым, грустным, лишившимся души. За ним плохо ухаживали и – верх цинизма! – неподалеку от окон дворца, на самом виду, выкопали могилы для жертв революции. Как и на Марсовом поле в Петрограде, они были украшены революционными эмблемами и красными тряпками! Я пошла дальше вдоль канала к императорским теплицам, фрукты и цветы которых прежде вызывали всеобщее восхищение.
Сегодня ими наслаждались дамочки членов Временного правительства. Подойдя к теплицам, я увидела перед оранжереей группу из семи или восьми солдат. Мне показалось, что они что-то ищут в траве, а потом я услышала их разговор.
– Видите эти теплицы, товарищи? – спросил один из них, семитского типа. – Так вот, Николай Романов, этот ненавистный тиран, приказывал сжигать живьем людей, чтобы поддерживать жару в теплицах и иметь в январе персики и клубнику.
Несмотря на его отречение, несмотря на изгнание, антицарская пропаганда продолжалась. Девизом было не упускать ни единого случая, даже самого неправдоподобного, чтобы «забивать мозги» несознательных глупой клеветой. Сжигать живьем людей, чтобы греть теплицы в самой лесистой стране мира!
Кровать Александра III отнюдь не была для Керенского ложем из роз. Против него начинали собираться силы, и на Московском совещании 14/27 августа он встретил грозного соперника в лице генерала Корнилова. Этот последний, после безуспешных попыток сохранить порядок в войсках в Петрограде, принял командование сначала 8-й армией, затем Юго-Западным фронтом и, наконец, был назначен главнокомандующим. Он очень быстро осознал, что Керенский ведет Россию в пропасть. Поэтому на Московском совещании 14/27 и 15/28 августа выступил против последнего и под крики правой части совещания и военных «Да здравствует генерал Корнилов!» произнес речь, постоянно прерываемую левыми. Он указал на конкретные угрозы: наступление врага на Ригу, антивоенную пропаганду и полную дезорганизацию армии. Он настаивал на восстановлении авторитета офицеров, уничтоженного пресловутым приказом № 1. Его речи долго аплодировали, и Керенский ему этого не простил. Поэтому, когда Корнилов из Ставки при посредничестве Савинкова попросил Керенского о введении на всей территории России военного положения, Керенский сделал вид, что согласен, и подписал декрет о военной реформе.
Корнилов требовал этого из-за действий радикалов и взятия немцами Риги. Советы, все более большевизирующиеся и возглавляемые тремя евреями: Либером, Даном и Гоцем, вовремя узнали об этом решении и запретили Керенскому его осуществлять. Этот последний для разрыва с Корниловым и чтобы понравиться Советам, не погнушался ролью провокатора. Керенский объявил Корнилова и его начальника штаба генерала Лукомского изменниками Родины и сместил обоих с их постов. Прошел слух, будто Корнилов выступил на Петроград, чтобы уничтожить «завоевания революции» и разогнать
