страданий. Ни один митинг (а их было множество, ибо первая революция была в основном пустопорожней болтовней) не обходился без этой русифицированной «Марсельезы».
По мере того как я пишу, воспоминания выстраиваются у меня перед глазами в мрачный калейдоскоп! Однажды вечером я проходила за Большим дворцом возле Китайского мостика; я встретила взвод стрелков, шедший заступить на стражу узников. Один солдат их полка, проходивший мимо, крикнул: «Товарищи, еще один ночной наряд? Будьте спокойны, скоро мы освободим вас от этих бездельников!»
Шла весна, теплая и прекрасная, как все северные весны. Распустившиеся зеленые листья распространяли в воздухе сладкие ароматы, неизвестные в других странах. Я всегда обожала эти вечера, такие близкие к белым ночам, когда светло еще в девять часов вечера; но в тот год мое сердце было полно слез. Каждый день уносил частичку надежды, и наконец я предложила мужу уехать из страны. В это время, в конце апреля 1917 года, моя старшая дочь, графиня Крейц [41], решила выехать в Швецию с сыном, которому тогда было девять лет. Она часто приезжала ко мне в Царское и, под влиянием умных и проницательных друзей, умоляла нас уехать. «Жизнь великого князя и Владимира в опасности, – повторяла мне она, – умоляю тебя, мама, заставь их уехать, великий князь сделает все, что ты захочешь». Господи, ну почему я не послушалась моего дорогого ребенка, почему не настояла, не боролась за этот отъезд? Сегодня мы, я и девочки, не были бы печальными и несчастными обломками.
Должна признаться, я не хотела уезжать. Тем не менее, чтобы заставить великого князя решиться на отъезд, я попросила всесильного Керенского о встрече. Он ответил с извинениями – единственный раз он был вежлив, – что слишком занят, чтобы приехать ко мне, но примет меня в царскосельском Большом дворце. Изрядно волнуясь, я вошла в покои, в которых прежде жили министр Двора граф Фредерикс и его жена, которую я часто навещала. Меня принял и проводил в кабинет кто-то вроде адъютанта, с длинными прилизанными волосами, пенсне на носу и флюсом, который он прикрывал платком сомнительной свежести. Я прождала пять минут. Наконец явился Керенский и фамильярным и развязным тоном предложил мне садиться. Это был тип министра, который так остроумно описали в «Короле» Робер де Флер и Кайаве [42]. Я немедленно изложила ему цель моего визита.
– Я пришла, сударь, – сказала я ему, – просить вас отпустить нас из России: великого князя Павла, наших детей и меня.
– Отпустить, – резко повторил Керенский. – А куда вы поедете?
– Во Францию, где у нас есть дом, друзья, где еще можем быть счастливы…
– Нет, – ответил он, – я не могу отпустить вас во Францию. Что скажут Советы солдатских и рабочих депутатов, если я выпущу великого князя… бывшего великого князя, – поправился он, – такого значения? Вы можете ехать на Кавказ, в Крым, в Финляндию, но не во Францию.
– Значит, мы вам нужны? – спросила я.
– О, лично я немедленно отпустил бы вас, но что скажут Советы?
Я хотела встать, но он удержал меня и начал длинную речь против самодержавного режима, при котором будто бы было совершено множество преступлений и несправедливостей… У меня была единственная мысль: поскорее расстаться с этим скучным персонажем и больше никогда, никогда с ним не видеться…
Моя старшая дочь уехала, огорченная тем, что приходится нас покинуть; она тоже любила свою родину, свой дом, однако понимала, что оставаться становится опасно. Я увидела ее снова лишь в ноябре 1919 года, в Париже, через два с половиной года после бедствий, разбивших мне сердце и сломавших мою жизнь…
29 мая я попросила нашего друга Михаила Стаховича помочь мне спрятать в Гельсингфорсе, в Финляндии, шкатулку с дорогими украшениями и ценными бумагами. Став после революции генерал-губернатором Финляндии, он имел возможность оказать мне эту большую услугу. Итак, он увез меня в своем специальном вагоне, и я до сих пор с благодарностью и признательностью вспоминаю про те три дня, что провела в его генерал-губернаторском дворце.
Михаил Стахович играл важную роль в деятельности земств и Государственного совета. Талантливый оратор, «октябрист по партийности», он желал больших свобод и ответственного министерства. В силу этого он оказался в рядах оппозиции. Поскольку он часто навещал нас в Царском до революции (и очень часто после), императрица мне однажды сказала:
– Вы моя подруга, однако видитесь со Стаховичем и Маклаковым (накануне Стахович привез Маклакова на ужин).
– Мадам, – ответила ей я, – у вас нет друга преданнее меня. Стахович вам не враг; но, чтобы быть в курсе, надо встречаться с новыми людьми, слышать звон разных колоколов.
Действительно, Стахович был в курсе положения на фронтах и в тылу. Нам нравилось слушать его рассказы, поскольку это ясный ум, золотое сердце и большой патриот.
В апреле 1917 года, когда массовые убийства в Финляндии прекратились, Керенский предложил Стаховичу пост генерал-губернатора Финляндии. Хотя это означало войти в состав Временного правительства, из членов которого он уважал только князя Львова, по поводу которого мы никогда не придерживались единого мнения, Стахович счел своим долгом согласиться и оставался в этой должности до тех пор, пока сосуществование с Советами не стало невыносимым. В начале августа он вернулся в Петроград и незадолго до падения Керенского был назначен послом России в Испании, в то время как его товарищ Маклаков был назначен послом в Париж. Этот последний до сих пор там и, как кажется, занимает если не должность посла, то помещение посольства…
Однажды, в конце апреля, французский посол попросил нас о встрече. Распространился слух о его скором отъезде, и этот отъезд друга нас очень огорчал. Действительно, он приехал проститься с нами. Его положение становилось мучительным. Все, что его окружало, вызывало у него глубокое возмущение. Г-н Палеолог рассказал нам, что даже Альбер Тома – воинствующий социалист, – вернувшись с фронта, где увидел лишь дезертирство, беспорядок, неповиновение, а в тылу грубость и грязь, сказал ему, падая на диван:
– То, что здесь происходит, ужасно.
– Нет, нет, – с жаром продолжал посол, – со времени представления в Мариинском театре, где меня заставили пожать руку Кирпичникову, я почувствовал, что мне здесь больше не место.
Кирпичников был первым солдатом, который поднял восстание среди гренадеров, убив нескольких невооруженных офицеров… [43] и вот такого зловещего героя Временное правительство решилось представить послу; послу, которого император Николай II обнимал со словами:
– В вашем лице я обнимаю мою дорогую и благородную Францию.
Г-на Палеолога сменил г-н Нуланс, с которым я
