Время шло, наступил 1946 год, все более реальными становились слухи о скорой репатриации бывших польских граждан. Мы уже знали, что не сможем ею воспользоваться, и в один из дней мама решила наведаться в польское посольство в надежде получить какие-нибудь сведения о моем кузене Романе Швизгольде, о котором мы ничего не знали с момента начала войны и который, по маминым предположениям, мог числиться в одном из репатриационных списков в посольстве. Спустя несколько часов мама вернулась сияя — результаты ее похода превзошли все ожидания: Роман не только числился в списке, но был уже вместе с женой в Москве — как инженер, специалист, нужный польской экономике, он подлежал репатриации в первую очередь. Для этого его вызвали из Самарканда в Москву и теперь оформляли документы. Мы связались с ними в тот же день и все четверо были на седьмом небе. В течение нескольких недель, до их отъезда, мы встречались почти ежедневно, без устали делясь воспоминаниями о пережитом и обсуждая планы на будущее. Роман и Берта были сыты социализмом по горло и намеревались при первой же возможности податься из Польши на Запад. Не знаю, как им это удалось, но меньше чем через год они таки эмигрировали в Канаду. А пока, из Варшавы, они писали нам очень часто (переписываться с ними потом мы побоялись, письма с капиталистического Запада грозили крупнейшими неприятностями вплоть до ареста, и мы снова потеряли с ними связь, на этот раз уже навсегда) и в третьем или четвертом письме сообщили нам потрясающую новость: оказалось, что самая младшая мамина сестра, Хелена Райхер (урожденная Бромберг), не погибла, как остальные члены нашей семьи, а спаслась вместе со своей дочуркой Аней, родившейся уже во время войны, в 1940 году.
История их спасения стоит того, чтобы ее рассказать. Муж Хелены, врач Артур Райхер, происходил, что было у евреев величайшей редкостью, из семьи землевладельцев. У них было имение недалеко от Варшавы, я, к сожалению, не помню названия местности. Артур провел детские годы в деревне, потом тоже всегда приезжал туда на летние каникулы, и у него были друзья среди деревенских ребят. Когда в Варшаве евреев начали загонять в гетто, Хелена с Артуром решили не идти туда ни за что, бежали в ту самую деревню, и кто-то из бывших товарищей по детским играм приютил их с грудным ребенком. Там, должно быть, еще тогда не знали, что за подобное гостеприимство немцы карают расстрелом. Увы, в маленькой деревне трудно соблюдать конспирацию, и их счастье длилось недолго. Кто-то на них донес, и однажды утром в избу заявились два гестаповца. Проверили у Хелены с Артуром документы и велели им немедленно следовать за собой. Те сказали, что никуда не пойдут, для их семьи нужно всего три пули и они просят застрелить их на месте. Ошарашенные немцы пошептались, затем вышли в соседнюю комнату и сказали перепуганным хозяевам, что сейчас они уходят, но ровно через два часа вернутся и если застанут еще этих евреев, то казнят как их, так и всю хозяйскую семью.
Делать было нечего. Райхеры от души поблагодарили за оказанную им помощь, собрали вещи, попрощались, отправились прямо на станцию и на пригородном поезде приехали в Варшаву. Было еще не поздно, до комендантского часа оставалось время. Моя тетя Хелена за несколько лет до войны закончила в Варшаве сельскохозяйственный институт, а поскольку агрономия не принадлежала к числу специальностей, популярных среди польских евреев, то тетя была в институте чуть ли не единственной представительницей своей нации и за годы учебы подружилась с несколькими польками и поляками, с которыми поддерживала отношения и потом. И они с Артуром решили попросить пристанища у кого-нибудь из этих друзей. Зашли в дом к одной семье, потом к другой, к третьей… Везде к ним проявляли искреннее сочувствие, предлагали еду, деньги, но никто не решился оставить их у себя ночевать. Все боялись. И вот Райхеры снова очутились на улице. Приближался комендантский час, и у них были на выбор две возможности: идти в гетто к своим или погибнуть. Насчет гетто они уже давно поклялись друг другу, что ноги их там не будет. Оставалось одно: умереть с достоинством, то есть покончить с собой. Хелена решила утопиться, а Артур, который хорошо плавал, сказал, что в последний момент он может испугаться смерти и выплыть, поэтому ему лучше броситься под поезд. Они пошли на железнодорожный мост, расцеловались на прощание, Хелена привязала себе к поясу Аню, Артур у нее на глазах погиб под колесами, после чего она прыгнула в Вислу. Очнулась же наутро в рыбачьей избушке на берегу. Рядом с нею на кровати лежала Аня, тоже живая. Оказалось, что хозяин избушки увидел, как она бросается в воду, прыгнул за ней и вытащил уже почти захлебнувшуюся, без сознания. Хелена поблагодарила его от всего сердца, но добавила, что он зря старался, у нее все равно нету другого выхода, она еврейка и должна умереть.
Рыбак, выслушав ее историю, сказал, что насовсем они с дочкой у него остаться не могут, но пусть пробудут тут несколько дней, а он за это время попытается им помочь. Для начала он попросил указать ему кого-нибудь, к кому можно обратиться за помощью, и Хелена после долгих колебаний дала ему адрес одной из подруг, которая накануне отказала им в приюте. Подруга была потрясена. Да, она струсила, это правда, но ей и в голову не пришло, что, выпроваживая их, она, в сущности, обрекает всех троих на смерть. И теперь она делала все, что в ее силах, чтобы искупить свою вину. Для начала она раздобыла для Хелены самое главное — польский паспорт. И моя тетя из Хелены Райхер превратилась в Анелю Макаревич. Под этой фамилией она не только дождалась конца оккупации, но и дожила до поздней старости, работая агробиологом в Варшавском университете и в Польской академии наук. Умерла она в Варшаве в 1990 году. Ее дочь Анна, которую спасли католические монахини, продержавшие ее до конца войны в монастырском приюте (у нее, в отличие от ее мамы, была семитская внешность, Хелене, вернее Анеле, люди то и дело говорили, что у нее, должно быть, ребенок от еврея; и, если бы не помощь монахинь, неизвестно, чем бы все кончилось) пошла по стопам отца, получила медицинское образование и до сих пор работает в Варшаве врачом.
После этого отступления я возвращаюсь к своей московской жизни. Положение евреев в Советском Союзе ухудшалось с каждым годом. Антисемитизм, которого, как я уже писала, совершенно не было в стране перед войной, возродился и расцвел пышным цветом. Началось это еще в военное время. Отчасти, быть может, потому что люди на оккупированных территориях, видя, что немцы творят с евреями, постепенно проникались убеждениями, что те принадлежат к какой-то неполноценной расе. Или, возможно, Сталин, который, как утверждают многие историки, всегда был антисемитом, но скрывал это по политическим соображениям, тут решил, что может дать себе волю.
