Глава 8
Мы чудовищно опоздали
Папа улыбнулся. Ему было приятно видеть меня, и, хотя я знал, что его любовь ко мне глубока и терпелива, еще я отлично знал, что его не совсем нормальная улыбка скорее относится ко мне как к средству перемещения, чем выражает его отцовские чувства.
Я понимал его — кому хочется оставаться в больнице? — однако его положение не давало возможности выбирать: папа был в очень плохом состоянии. Милый Морис, добрый Морис повторял:
— Мистер Бакли, мы отвезем вас в вашу палату, ладно?
Однако Лев Права был против. Нет и нет. Папа улыбался и качал головой, твердо отвечая Морису:
— Нет! Я собираюсь пообедать с моим сыном. Он уже здесь. Кристофер отвезет меня домой. Поедем, Кристофер.
Кристофер посмотрел на Гэвина, Гэвин посмотрел на Кристофера, и милый добрый Гэвин сделал еще одну храбрую попытку, старательно изображая одного из «Соседей мистера Роджера», терпеливо объяснить папе, что отъезд из больницы не лучший выход из положения:
— Билл, нам нужно постоянно следить за вашими почками. За вашими почками.
Папа изобразил свою новую улыбку и неторопливо покачал головой, словно Гэвин хотел его одурачить.
Гэвин попытался еще раз:
— У вас не все в порядке с ПОЧКАМИ.
Мне не понравилось, как он это сказал. Примерно таким образом доктора говорят, когда имеют в виду сердце. Нам всем известно о том, что́ может быть с сердцем. Это насос, который перекачивает кровь, и он должен качать ее бесперебойно. Но когда врачи начинают что-то там лепетать о почках — органах, — это вселяет страх.
Папа отмахнулся от беседы о почках.
— Нет и нет. Я еду домой. — Он состроил победную мину. — Сегодня мы с Кристофером вместе обедаем. Правда, Кристофер?
Кристофер же только и мечтал о том, чтобы порадовать любимого отца. В то же время Кристофер чувствовал, что, увозя своего любимого папу из больницы, наперекор державшим его дюжине рук, он наследит в коридоре, что вовсе не будет способствовать элегантному исчезновению. А потом что? По дороге домой остановиться возле «Барнс и Нобл» и купить популярную книжку о болезнях почек для самообразования (что-то, вроде «Болезней почек для чайников»)?
— Папа, — произнес я, — вот что я тебе скажу. Давай-ка вернемся в постель. НЕНАДОЛГО. И доктор Гэвин постарается выяснить, что с тобой происходит.
— Нет, нет, нет. — Папа покачал головой и крепко ударил ладонью по подлокотнику. От улыбки не осталось и следа, на лице появилось выражение, похожее на страх. — Сегодня мы вместе обедаем. У нас будет чудный обед. Я сам все организовал.
Он схватился за мою руку. Боже, что творилось у меня на сердце! Ни к чему подобному я не был готов: несчастный отец, отвергнутый сыном. Всеми своими фибрами человек тянется помочь старику. Собственно, это contra naturam (используя присказку УФБ) говорить «нет» тому, кто растил тебя, одевал, кормил с самого рождения, — увы, в папином случае этот естественный долг имел и другую сторону; тем не менее у меня было такое чувство, словно я нарушаю четвертую заповедь. Чудовищная, непосильная ноша для тех детей, у которых родители страдают болезнью Альцгеймера. «Нет, мама, не надо совать пальцы в блендер, ладно?»
Ничего не оставалось делать, как позволить Морису, в данный момент жестокому Лухе Брази,[26] отвезти папу в его палату. Это оказалось нелегко. Мой изящный папа в последние годы несколько поднабрал вес — впрочем, как и я, — и вместе с весом приобрел диабет.
Когда отца уложили в постель, я коснулся ладонью его лба и проговорил, утешая, мол, мы обязательно, можешь не сомневаться, как только врачи выяснят, что с твоей почкой, пообедаем вместе. Потом пришла медсестра-испанка взять у него анализы, и он спел ей на чистом испанском языке, удивив и очаровав ее. Американцы, как правило, несут всякую чушь, пытаясь бормотать что-то по-испански.
Гэвин сказал, что назначит ему что-нибудь, умеряющее возбуждение. Сестры добавили ативан (расслабляющее) в папину капельницу. Мы с Гэвином в коридоре обсудили папино состояние. С церемонии вручения награды папа вернулся в ужасном виде, потом в течение нескольких дней от всего отказывался, был обезвожен, и это сказалось на его почках, которые, в свою очередь, повредили мозг и сердце. Я попросил принести мне раскладушку.
Это была длинная ночь после длинного дня, начавшегося в Женеве, которая находится в нескольких временных поясах от Стэмфорда. Я делал что мог, стараясь успокоить папу, но, несмотря на ативан, он был как в горячке и все время отчаянно пытался уехать из больницы. Ему пора на поезд. Пора на пароход. Опаздывает на важную встречу. Когда мы уезжаем? Каждые пять минут мне приходилось буквально силой удерживать его в постели. Пятнадцать раз, двадцать раз, и мое терпение начало истощаться.
— Папа, — проговорил я в конце концов и довольно твердо. — Мы остаемся здесь, ясно?
— Нет, я уезжаю. Принеси мои вещи.
Папа снова попытался сползти с кровати, совершая довольно сложный маневр, если учесть полдюжины трубок и проводов, не говоря уж о катетере, который, если его вытащить, мог бы причинить мучительную боль, и один Бог знает, с какими последствиями пришлось бы иметь дело. Я уложил его обратно в постель, и тут у него началась рво… Ладно, как я уже сказал, ночь была длинная. Я умолял сестер вколоть ему еще ативана, к которому проникся большим почтением в следующие две недели. Наконец, когда я сам едва не начал бредить, мне пришло в голову спеть папе ирландскую песенку, которую я услышал, когда в первый раз появился в больнице:
Если плыть в Ирландию захочешь морем,
Не спеши до самых до последних дней,
Лучше посмотри ты на луну над Кладдахом,
Лучше посмотри на солнце над заливом Голуэй.
Милая, немного грустная мелодия. Папа успокоился.
— Очень красивая, Кристофер.
— Да, папа, красивая. В первый раз я услышал ее…
— Где мои вещи?
— Папа, зачем тебе вещи?
— Нам надо ехать.
— Папа…
— Мы ужасно опаздываем.
Наутро, очень рано, я сидел на каменной стене напротив главного входа в больницу, с трудом что-то различая и стараясь не пропустить Люси.
Красивый, франтоватый Джо Д’Амико, мамин ортопед (а она уже на небесах) прошел было мимо торопливой походкой, но заметил меня и, сначала не поверив своим глазам, еще раз внимательно на меня посмотрел.
— Кристофер? Что вы тут… О, черт. Билл?
Я сказал ему, что папа в палате 4109. Он произнес:
— Подождите, может быть, мне удастся что-нибудь узнать.
