Я представил себе, как растут шампиньоны на навозной куче, думая при этом о неравноправных отношениях между отдельными странами. И чем дольше я размышлял над этим, тем больше Ларедо напоминал мне США в целом, а Нуэво-Ларедо — совокупность всех стран Латинской Америки. Эта пограничная река была не просто символом окопавшегося здесь ханжества. Она демонстрировала истинную подоплеку моральных принципов обеих Америк и отношений между чопорной пуританской упорядоченностью по северную сторону границы и страстной, кровавой неразберихой, полной секса и насилия, по южную сторону. Конечно, это выглядело весьма упрощенной моделью, ведь и отдельные злодейские выходки, и проявления милосердия могли случаться по обе стороны. Однако, пересекая реку (между прочим, мексиканцы зовут ее не Рио-Гранде, а Рио-Браво-де-Норте — Великая северная река) всего лишь с целью оказаться на юге и имея при себе сумку со сменой белья, дешевое издание расписаний поездов и дорожных карт и пару потрепанных башмаков, я чувствовал значительность каждого своего шага. Ведь по ту сторону границы между народами каждое твое слово, каждый поступок разрастаются до значения метафоры.
Я не прошел и двух сотен метров, как уже ощутил запах Нуэво-Ларедо. Это был запах беззакония: густой и дымный, пронизанный ароматами чили и дешевых духов. Я покинул опрятный техасский городок, и стоило мне вступить на мост, как я смог различить на его дальнем конце шумную толпу и автомобильную пробку, над которой разносились пронзительные гудки клаксонов. Кто-то в толпе ждал возможности перейти в Соединенные Штаты, но большая часть этих людей просто стояла и глазела через границу, обозначавшую для них — и они отлично это понимали — непреодолимую черту бедности.
Мексиканцы приходят в Соединенные Штаты, потому что для них есть здесь работа. Они выполняют ее нелегально: это попросту невозможно для мексиканца — легально оказаться в Штатах, если он будет искать здесь работу. Если их задерживают власти, то на некоторое время сажают в тюрьму и затем высылают. Через пару дней они снова пробираются на территорию Штатов, чтобы на какой-нибудь ферме выполнять самый тяжелый и низкооплачиваемый поденный труд. Решение простое, оно лежит на поверхности: принять в Штатах закон, который запретит фермерам нанимать на работу людей без официально оформленной визы и разрешения на работу. Но такого закона нет и не будет. Об этом позаботится фермерское лобби, ведь если эти разжиревшие на рабском труде эксплуататоры не смогут за гроши нанимать мексиканцев, как прикажете им собирать урожай?
По мере приближения к Мексике я видел, что хаос только нарастает. Стоявшие на границе солдаты и полицейские лишь усиливали впечатление царившего здесь беззакония. Шум становился все громче, и вот наконец стали видны национальные черты: у мужчин как будто не было шеи, полицейские красовались в ботинках на платформе, и ни одна проститутка не оставалась без присмотра кого-то из родных — какой-нибудь безобразной карги или калеки. Погода была холодной и дождливой, и надо всей толпой витал дух нетерпения и раздражения. Ведь едва начинался февраль — значит, о туристах следует забыть не на один месяц.
На середине моста я миновал ржавый почтовый ящик с надписью «Контрабанда». Это объявление относилось к наркотикам. Пять лет за легкие, пятнадцать за сильные. Я попытался заглянуть внутрь, но ничего не увидел, а на попытки пошарить рукой он отозвался гулким звуком. Наверное, там пусто. Я продолжал свой путь к границе. Опускаю пять центов в щель на турникете и я уже в Мексике — не труднее, чем сесть в автобус. Несмотря на мои отросшие усы, которые должны были сделать меня похожим на латиноамериканца, я на него явно не походил. Меня протащили через таможню заодно с четырьмя другими гринго: мы выглядели неприлично невинными.
Можно было не сомневаться, что я попал в другую страну. Хотя мужчины без шей, чванливые полицейские и искалеченные люди — явление интернациональное, торговец чесноком был латиноамериканцем на все сто процентов. Он был толстым и носил рваную рубашку и засаленную шляпу; еще он был невероятно грязным и выкрикивал не переставая всего три слова. Эти признаки тоже нельзя было отнести к характерным — он вполне мог оказаться на рынке где-нибудь в Кливленде. Но его бесспорно отличало то, каким образом он носил свой товар. Он надел ожерелье из головок чеснока на шею, и еще одно опоясывало его пузо, и еще два свисали с плеч, и в руках он тоже держал чеснок! Так он и бродил в толпе, весь в веригах из чеснока. Нужно ли искать еще более выразительный пример различия двух наших культур, чем этот малый? На техасском конце моста его бы моментально арестовали за нарушение норм санитарии, здесь же до него никому не было дела. Но с другой стороны, что такого странного в привычке носить чеснок на шее? Возможно, ничего, кроме разве что того, что он не сделал бы этого, не будучи мексиканцем, а я не заметил бы, не будучи американцем.
Город для мальчиков — он же Зона — в точности соответствовал своему названию, практически полностью представляя собой воплощенный кошмар (или рай?) подростковых сексуальных фантазий. Он был пропитан страхом и вожделением, это был город либидо, где любой мог осуществить свои самые извращенные желания. Он был подобен ребенку, равнодушно отвечающему на приставания возбужденного любовника, вот только ни один ребенок не получает удовольствия от этой связи. Холодные и дождливые зимние месяцы, вынужденный простой в межсезонье превратили большинство проституток, трудившихся в Зоне, в алчных демонов любви. Они выли и бесновались, они хватали вас за руки, они пытались поймать вас за рукава, они предлагали выполнить любую вашу сексуальную прихоть. Я почувствовал себя Леопольдом Блумом, продираясь через этот бесконечный бордель, в который превратился ночной город, и чувствуя себя крайне неуютно, потому что малейшее проявление интереса могло привести к весьма неприятным последствиям. Что самое плохое — мне действительно было любопытно. Я не собирался ни осуждать, ни поощрять эти бедные изувеченные души, неверно истолковавшие мое поведение равнодушного зрителя, бродившего по мясному рынку сексуальных услуг. И моя мина «Я только смотрю» лишь подогрела их алчность.
— Мистер!
— Простите, я спешу на поезд.
— А когда он отходит?
— Через час.
— Но это же целая куча времени! Мистер!
Беспризорники, старухи, калеки, торговцы лотерейными билетами, разряженные юнцы, продавцы выкидных ножей, бары с текилой и грохочущей музыкой, отели с кишащими в постелях клопами — все это совершенно выбило меня из колеи. Признаюсь, меня чем-то заворожила вся эта свистопляска, однако я слишком боялся, что плата за мое любопытство может оказаться несоразмерной. «Если вас не интересует это, — сказала милая девчушка, самым соблазнительным образом задирая свою юбочку, — то зачем вы вообще здесь оказались?»
