Первый секретарь посольства тихонько толкнул меня в бок.
— Не надо длинных речей, — сказал он вполголоса, — скажи просто: я побывал в вашей стране и очень рад.
«А ведь верно, — подумал я. — В этом вся суть…»
Ну, вот я опять дома, в Москве. Дни, недели и месяцы 1970 года текли налаженной, устоявшейся чередой необходимых дел — творческих, общественных, бытовых, семейных, личных. В сентябре этого памятного года я вынужден был отметить свое семидесятилетие. (Ровесник века — ничего не поделаешь…) При какой-то врожденной аллергической неохоте отмечать свои дни рождения, именины, любые юбилейные даты, я попытался ускользнуть от этого торжества и заблаговременно приобрел для себя и жены две индивидуальные туристические путевки в Германскую Демократическую Республику. И, помню, в прославленном городе Веймаре, купив в киоске «Правду» и «Известия» и обнаружив в них заметки обо мне соответственно Кукрыниксов и Сергея Михалкова, подумал не без наивного злорадства: «А меня-то и нет в Москве!»
Но я был действительно наивен — по возвращении в Москву увернуться от чествования не удалось…
Оно состоялось в Дубовом зале Центрального Дома литераторов. Мой добрый друг, директор Дома Борис Филиппов позаботился о том, чтобы были полностью соблюдены все положенные традиционные ритуалы: и огромный торт с 70 свечками, которые я в два приема задувал, и большая цифра «70», и световые эффекты, и круглый стол, за которым уселось около 80 родных, друзей и знакомых. Было по-настоящему весело, дружески, сердечно.
Но… Видно, кто-то «сглазил»… И в конце года произошло пренеприятное событие — я попал в больницу. А надо сказать, что до той поры я бывал в больницах, только кого-нибудь навещая. Случилось это, как гром с ясного неба, а еще вернее, как удар молнии, причем черной. Это произошло на общем собрании Московского союза художников, которого я тогда был первым зампредом. Сидя в президиуме, я зачем-то оглянулся и в этот миг перед левым моим глазом молниеносно пронеслась какая-то черная полоса. В перерыве я подошел к одному приятелю.
— Миша, — сказал я, — у вас бывает, чтобы перед глазами прыгали черные пятна?
— Сколько угодно. Это ерунда. Купите в аптеке капли. Они называются «Желтые капли». Стоят две копейки. Покапайте дня два, и все пройдет.
Я успокоился, но, когда после «желтых капель» черная полоса не исчезла, я, по настоянию жены, направился в поликлинику. Мой постоянный офтальмолог, посмотрев глаз, явно закручинилась.
— Ну, Борис Ефимович, не ожидала я, что вы придете ко мне с такой гадостью. Вам немедленно надо ложиться в больницу.
— А что случилось, Валентина Наумовна?
— Самое плохое, что может случиться с глазом — отслойка сетчатки.
И вот я на приеме у тогдашнего светила офтальмологии, молодого, но уже знаменитого окулиста, профессора, члена-корреспондента Академии медицинских наук Михаила Михайловича Краснова. У него подчеркнуто светские манеры, он остряк и балагур.
— Давайте говорить как мужчина с мужчиной, — объявляет Михаил Михайлович, осмотрев мой глаз, — и как членкор с членкором, — добавляет он, показывая, что осведомлен и о моем академическом звании.
— Давайте, — соглашаюсь я.
— Так вот. Мировая статистика устанавливает в этих операциях семьдесят процентов удачных и тридцать процентов неудачных. Вас это устраивает?
— Вполне устраивает, Михал Михалыч.
— Отлично. Я вижу, с вами легко иметь дело. Приезжайте завтра ко мне в пятьдесят вторую больницу.
Но назавтра в своей клинике, еще раз осмотрев мой глаз, он воскликнул:
— Э-э, батенька! Да у вас тут не один разрыв, а целых три!
— Так что же получается, Михал Михалыч? Надо семьдесят процентов разделить на три? Двадцать три с чем-то?
— Я вижу — вы не забыли правила арифметики, — благодушно шутит Краснов. — Именно так. Но… Будем надеяться.
Оперировал меня Краснов вечером 31 декабря и, видимо, рассчитывал не опоздать на новогоднюю встречу, но делал все неторопливо и размеренно. Чувствовалась рука уверенная и опытная.
— Не удивляйтесь, — сказал он, — что операцию вашего глаза я начну с уха. Так иногда бывает в жизни.
И действительно, он начал что-то резать за моим левым ухом. И это может показаться неправдоподобным, но на операционном столе я начал рассказывать хирургу анекдот, кстати, о Боге, который в свое время слышал от Аджубея:
— Когда Гагарин вернулся из космоса, в Кремле был по этому случаю торжественный прием, на котором присутствовал и патриарх Сергий. Он отвел Гагарина в сторону и спросил: «Сын мой, ты был там, на небеси. Скажи правду — Бог есть?» «Бога нет, Ваше Святейшество», — ответил Гагарин. «Я так и думал, — сказал патриарх. — Но ты об этом никому не говори». Потом Гагарина отвел в сторону Хрущев. «Слышь, Гагарин, — сказал Никита Сергеевич. — Ты был там наверху. Скажи правду — Бог есть?» — «Есть, Никита Сергеевич» — ответил Гагарин. Хрущев покачал головой: «Я так и думал. Но ты об этом никому не говори».
Краснов засмеялся и сказал:
— Хороший анекдот. Надо его запомнить.
Операция началась. Видеть я, естественно, ничего не мог, но с любопытством слушал приглушенный разговор Краснова с его ассистентом, молодым врачом Сапрыкиным. Тот высказывал какие-то соображения, на которые профессор реагировал весьма иронически. Примерно так:
— Вы серьезно, Сапрыкин? А я, серый человек, и не догадывался.
Или:
— Не может быть! Открыл Америку!
Или:
— Конечно, конечно, — Волга впадает в Каспийское море.
Операция закончилась. Краснов уехал встречать Новый год,
Сапрыкин тоже, и я тоже… в свою палату. Об этом я потом написал в поэме, которую назвал «Отслойкиада». Вот отрывок из нее.
…Стенных часов напомнил ход,
Что наступает Новый год.
И я, хирургом очарован,
Как Невидимка забинтован,
В свою палату привезен,
Где рядом верная жена,
Со мной всю ночь была она.
Бутылку мы тайком открыли
И на двоих сообразили.
На этот счет в больнице строго,
Не выдавайте, ради Бога…
Таинственно мерцал светильник.
И за счастливый Новый год
И операции исход,
За то, чтоб я, как пациент,
Попал в желательный процент,
Жена стакан, а я поильник,
Без громких обойдяся фраз,
С шампанским подняли мы враз…
В восторге от Краснова, воспев его в своей «Отслойкиаде», экземпляр которой вместе с дружеским шаржем я ему преподнес, с восстановленной сетчаткой, радостный, я вернулся домой.
