Я горжусь тем, что мой муж стоит во главе этого прекрасного движения и дал ему толчок своими замечательными посланиями. Я горжусь тем безграничным доверием, с каким вся Россия шлет в его руки помощь, предназначенную для славянского дела. Я горжусь проявлениями уважения, присылаемыми со всех концов России, и, что особенно трогательно, среди них народные голоса, иногда наивные и даже немного смешные, но такое почитание в легендарном русском духе имеет вкус почвы, что придает ему совершенно особую цену.
Вчера один купец из Нижнего писал ему: «Черняев наш Пожарский, а вы наш Минин».
Среди писем, разобранных нами вчера, было одно от молодого офицера с простыми словами: «31 русский офицер был убит в последнем бою с турками. Им нужна замена. Я и пять моих товарищей взяли отпуск в своем полку и умоляем Славянский комитет дать нам средства, чтобы отправиться в Сербию» (С. 521–522).
Князь Мещерский, увлеченный славянским вопросом, написал восторженную статью «Славянская летопись», вызвавшую полное одобрение славянофилов и запрещение на два месяца журнала «Гражданин», где она была опубликована. В Ревеле, куда в июле прибыл князь Мещерский, офицеры-моряки учебной артиллерийской эскадры во главе с князем задумали устроить грандиозный праздник в пользу славянских раненых и больных. Мещерский пригласил из Петербурга «раешников, несколько шарманок с петрушками, затем устроили лотерею и, отдельно от народного, детский праздник». Была реклама на трех языках, билеты стоили дорого. Явилась вся городская элита, моряки, средний класс. Князь Мещерский послал в распоряжение Красного Креста около 5 тысяч рублей.
«Затем мое славянофильское лихорадочное настроение до того усилилось, что я попал даже в агитаторы. Все это настроение я, разумеется, изливал потоками в «Гражданине», – писал князь Мещерский в «Моих воспоминаниях» (С. 448). История в Ревеле так захватила офицеров, что несколько офицеров поехали в Сербию. Владимир Петрович Мещерский видел, что князь Горчаков запутался в достижении противоположных целей: с одной стороны, он добивался соглашения с Австрией, Германией, Англией «для какого-то плана общего воздействия на Турцию и на славян, а другая цель его была – мазать по губам русских славянофилов, чтобы не идти вразрез с русским общественным мнением». В статьях Мещерского в «Гражданине» виден отчетливый призыв – не исполнять России роль прислужницы Европы и не добиваться мира, купленного ценою русского позора. В связи с этими статьями в «Гражданине» министр внутренних дел Тимашев предложил чиновнику особых поручений при Министерстве внутренних дел подать в отставку, а государь, по словам Мещерского, «не рассердился. Он сказал, что она горяча и необузданна, но что в ней есть верные мысли…» (Там же. С. 450).
Князь Мещерский решил посмотреть на славянский «пожар» в самой Сербии, но уже по дороге заметил среди порядочных русских офицеров некоторых «прохвостов», «проходимцев», любителей погулять за чужой счет. Знакомство с князем Миланом, митрополитом Михаилом и премьером Ристичем разочаровало князя, в них, по его мнению, оказалось много актерства. Здоровенный, широкоплечий Милан увлекался игрой в макао, холодный, расчетливый Ристич похож был на европейского коммивояжера, запомнились и «хитрые, бегавшие глаза» митрополита Михаила. Все они упрекали Россию за то, что она мало делает для Сербии, мало присылает денег, Черняеву шлют больше, чем Милану и Михаилу. Белград произвел тяжелое впечатление: нет умиления и благодарной любви к России – вот главный вывод князя Мещерского в первые дни пребывания в Сербии, «в сербских сферах ни одного сердечного тона, ни одной ноты чувства» (Там же. С. 452).
По дороге в Делиград, где расположилась Главная квартира генерала Черняева, князь Мещерский разговаривал с крестьянами в надежде услышать от них патриотические речи и о гнете турок: «От каждого крестьянина я слышал все одну и ту же мысль: жилось им хорошо, никто их не обижал, о турках не было ни слуха ни духа, и вдруг наехали сюда русские, берут с них контрибуции, разоряют подводами, а иные так даром возить заставляют и лошадей загоняют. И, глядя на повсеместные окрестные довольства и благополучия, на общие и повсеместные признаки такого благосостояния, в котором народ все имеет, ничего не желает и ни на что не жалуется, я начинал понимать, что эти действовавшие на меня как холодные души народные речи были отголосками живой правды… Самое странное было то, что нигде я не слышал даже ни малейших проявлений той ненависти к туркам, которою мы на берегах Невы так кипели» (Там же. С. 453).
Немало разговоров было в России о генерале Черняеве, и плохих и хороших, а Мещерский, прибыв в «маленький деревянный домик, где жил Черняев», сразу увидел в лице генерала легендарного народного героя: «Его светлая и честная вера в свое призвание этой исторической минуты, его детская искренность и правдивость, его высоконравственная честность, его горячие и пылкие чувства, его безграничное самозабвение и, наконец, из всех его духовных пор выступавшая боевая храбрость – все это вместе очаровывало вас, притягивало к нему, держало во власти его обаяния и наполняло вас к нему любовью, уважением и упованием» (Там же. С. 554). Но тут же князь почувствовал, что Черняев мучительно страдает от рокового бессилия что-то серьезное сделать. Все его предложения отвергались, а люди, что окружали его, тоже были бессильные. «Вернулся я в Белград, и дорогою чувствовал и думал о том, что с иными совсем впечатлениями на душе еду я обратно; не то грусть, не то досада, не то тоска лежали камнем на душе, и весь этот чудный сон, в котором я жил еще так недавно, разрушен был горькою и прозаическою действительностью… Я чувствовал и сознавал, что видел жалкую комедию, и возвращался, как из театра возвращается зритель, ожидавший наслаждений и ничего не испытавший, кроме разочарования» (Там же. С. 547).
Я привел здесь два взгляда на то, что происходило в Сербии, оба эти взгляда, разные по своим фактам и душевным переживаниям, передают многогранную картину русской действительности того времени.
Милютин вместе с Александром Вторым из Варшавы приехали на отдых в Ливадию. 30 августа – именины императора, а он все это время был мрачен, что-то беспокоило его, скорее всего Восточная война, в свите – разлад, императрица больна, Милютин жил здесь по обычаю и распорядку императора, только присутствие дочери и скорое свидание с женой успокаивало его. Но никаких поручений император не давал Милютину. На два дня уехал в Симеиз, а 3 сентября вернувшийся Милютин делал доклад императору. По-прежнему в Ливадии много было разговоров о Восточной войне, князь Горчаков, как только ненадолго уехал Милютин, говорил в беседах о желании повидаться с ним. Только побывав у Александра Второго и выслушав его, Милютин понял, что за эти два дня его отсутствия Горчаков внушил императору, что война – это все равно что сочинить дипломатическую депешу, передал императору свои детские, самые смутные представления. Милютин высказал свое мнение о войне как трагическом разрушении прежних связей, как тяжелом бремени для страны и для всего мира. По совету императора Милютин побывал у князя Горчакова, который говорил только о своей блистательной дипломатической карьере, ссылался на какое-то анонимное письмо, прославляющее его прежнюю карьеру и предлагающее подать в отставку из-за своей старческой дряхлости, пусть молодые министры вершат иностранными делами. При Милютине князь Горчаков получил шифрованную телеграмму из Константинополя о том, что турки отказываются от перемирия и продиктовали совсем иные условия мира. Горчаков попросил Милютина передать телеграмму императору, который, прочитав ее, написал на телеграмме свою резолюцию: надо прервать дипломатические отношения с Турцией и готовиться к войне.
