Трифонов практически замолчал, а весной 1952 г. уехал в Туркмению на строительство Большого Туркменского канала. До 1961 г. вышли только рассказы, включенные в сборники «Под солнцем» и «В конце сезона». Затем последовал почти производственный роман «Утоление жажды» (1963 г.; одноименный фильм, 1965 г.), написанный на туркменском материале. И снова годы молчания, если не считать спортивных рассказов и репортажей. Следует отметить, что Трифонов был одним из основоположников психологического рассказа о спорте и спортсменах. Настоящая слава пришла к нему после публикации повести «Отблеск костра» (1965 г.) – документально-мемуарной истории своей семьи, написанной на основе сохранившегося отцовского архива. Сдержанный рассказ о реальных фактах от революции 1905 г. до событий 1937 г. сопровождался лирическими отступлениями автора, и это был уже тот тонкий трифоновский лиризм, неразрывно связанный с образом уходящего времени, меняющего лицо мира.
С тех пор каждая новая вещь Трифонова становилась событием. Публикации в журналах давали читать «на ночь». Переснимали фотоаппаратами, даже переписывали от руки. Его книги переводились на все языки мира, потому что в них вечные темы: любовь, одиночество, грезы, горечь от непонимания близких, страх смерти, душевное смятение, убивающий все живые чувства советский быт… Даже сборники рассказов Трифонова «Кепка с большим козырьком» (1969 г.) и «Игры в сумерках» (1970 г.) моментально исчезали с прилавков, не говоря уже о первых повестях из цикла, прозванного критиками «московским»: «Обмен» (1969 г.), «Предварительные итоги» (1970 г.), «Долгое прощание» (1971 г.). Трифонов в одночасье стал одним из лидеров литературного процесса. Новизна его художественного подхода заключалась в решительном, демонстративном повороте к частной жизни человека, чаще всего – интеллигента. Последующие городские повести «Дом на набережной» и «Другая жизнь» (обе в 1976 г.) вдруг открыли писателя, который был один на всю литературу. Потрясало то удивительно многослойное чувство жизни, тот растворенный в самой обычной заурядной повседневности драматизм человеческого существования, который находил выражение в его неповторимом лиризме, в точно найденной интонации, которая западала в душу.
«Но в этих комнатках, в этом коридорчике, где прожитые годы стояли тесно, один к одному впритык, открыто и без стеснения, как стоит стоптанная домашняя обувь в деревянном ящике под вешалкой, …в этой тесноте и гуще не было места жалости» («Другая жизнь») – интонация этих трифоновских строк всегда узнаваема, ее ни с кем не спутать. Извечный житейский конфликт, роковая безнадежность, от которой временами не скрыться: куда же самому от себя деться. Вот и копается человек в себе, оглядывается на прожитые годы, ищет, где ошибался, пытается разобраться: сумел ли сохранить человеческое достоинство в засасывающей повседневности, не был ли духовно глух к ближнему. Но оказывается, что не только история не знает сослагательного наклонения, но и жизнь каждого человека тоже. Воскрешая прошлое, не изменить событий, не повернуть время вспять. Что же остается? Острое ощущение безысходности…
Некоторые критики упрекали Трифонова в «бытовизме» и «мещанстве» его «московских повестей». Они его не жаловали и свои статьи о нем называли так: «Прокрустово ложе быта», «На обочине жизни» и т. п. Однако быт для писателя является не угрозой нравственности, а сферой ее проявления. В предисловии к отдельному изданию «московских повестей» критик А. Бочаров писал: «Проводя своих героев через испытание бытом, испытание повседневной жизнью, он выявляет не всегда уловимую связь бытового, повседневного с высоким, идеальным, обнажает пласт за пластом всю многосоставность натуры человека, всю сложность влияний окружающей среды». В этих повестях рассказывалось о любви и семейных отношениях, вполне тривиальных, но вместе с тем очень характерных, обнаженно узнаваемых. Однако читатель не только узнавал свою жизнь с ее общечеловеческими радостями и трагедиями, но и остро ощущал свое время и свое место в этом времени. В фокусе художественных исканий Трифонова постоянно вставала проблема нравственного выбора, который человек вынужден делать даже в самых простых житейских ситуациях.
Может быть, поэтому Юрий Валентинович в период послесталинской оттепели одним из первых обратился к корням русского революционного терроризма, серьезное художественное исследование которого содержится в романе «Нетерпение» (1973 г.), который чудом проскользнул в щель захлопываемой цензурой двери перед литературной правдой. Главный герой книги – А. Желябов, известный народоволец, через образ которого автор исследовал в человеке «неистребимый генетический код истории», связывающий воедино прошлое, настоящее и будущее.
Повесть вышла в Политиздате в серии «Пламенные революционеры» и оказалась серьезным художественным исследованием общественной мысли второй половины XIX в. через призму народовольчества. Цензура пропустила все, потому что аллюзии[2] стали главным литературным приемом Трифонова. Следует отметить, что, пожалуй, изо всех «легальных» авторов своего времени именно он находился под самым пристальным ее вниманием. Но цензурных купюр в произведениях Трифонова практически не было. Писатель был убежден, что талант проявляется в умении сказать все, что хочется сказать, и не быть изуродованным. Юрий Валентинович обладал среди прочего одной изначальной способностью: писать всегда на высшем уровне дозволенной правды. Но это требует высочайшего мастерства слова, предельной емкости мысли и безграничного доверия к читателю.
В архиве Трифонова сохранилось несколько тысяч писем, которые свидетельствовали о том, что в СССР 1970 – 1980 гг. существовал огромный пласт людей мыслящих, образованных, думающих и о судьбе человека, и о судьбе Родины. Именно для них и писал Трифонов свою богатую, тонкую, многослойную прозу. В каждом произведении четко прослеживался авторский взгляд на повседневность под углом истории. Наиболее ярко он выражен в романе о кровавых событиях на Дону в 1918 г. «Старик», тематически примыкающем к «московскому циклу». «Старик» появился в 1978 г. в журнале «Дружба народов» только благодаря исключительным знакомствам и лукавству главного редактора журнала С.А. Баруздина. Мысль о том, что «жизнь – такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем», проходит через каждое трифоновское произведение, и читатель остро ощущает свою сопричастность к героям, где каждый «человек есть нить», протянувшаяся из прошлого в будущее, и по этой нити можно изучать нравственную жизнь общества. «Потому что все состояло из малого, из ничтожного, из каждодневного сора, из того, что потомкам не увидеть никаким зрением и фантазией». Трифонов постоянно сопрягал разные эпохи, устраивал «очную ставку» поколениям – дедам и внукам, отцам и детям, – обнаруживая исторические переклички, стремясь увидеть человека в самые драматичные моменты его жизни – в моменты нравственного выбора.
