Сохранилось несколько писем Ленина Кржижановскому все по тому же поводу. Они испещрены пометками; какие-то слова он подчеркивает как особо важные по смыслу; много восклицательных знаков; часто бывает непонятно, почему то или иное слово выделено заглавными буквами. Все это свидетельствует о том, как волновала его топливная проблема. У Кржижановского есть воспоминание о долгой беседе с Лениным, во время которой они говорили об электроэнергии и как прекрасно оснащены ею, например, Соединенные Штаты, где электричество стало «поистине демократическим», доступным самым низшим слоям населения. Они вместе мечтали о том, что вот пройдут первые, самые тяжелые десять лет существования советской власти, и тогда они смогут «популяризировать» электричество в России, и причем в масштабах, какие Америке и не снились. А через несколько дней после этого разговора Ленин в порыве бурного вдохновения вернулся к этой теме и в своем письме к Кржижановскому начертал свою известную провидческую программу электрофикации России. В ней налицо его страстное увлечение гигантскими цифрами и конкретика перспектив; местным Советам и деревенским библиотекам, например, выделяется по две лампочки! И еще, обратите внимание, — он уже знает, откуда взять медную проволоку для проводов: очень просто — надо перелить церковные колокола. Он писал:
«Г. М.! Мне пришла в голову такая мысль.
Электричество надо пропагандировать. Как? Не только словом, но и примером.
Что это значит? Самое важное — популяризировать его. Для этого надо теперь же выработать план освещения электричеством каждого дома в РСФСР.
Это надолго, ибо ни 20000000 (— 40000000?) лампочек, ни проводов и проч. у нас долго не хватит.
Но план все же нужен тотчас, хотя бы и на ряд лет.
Это во-1-х.
А во-2-х, надо сокращенный план выработать тотчас и затем, это в 3-х, — и это самое главное — надо уметь вызвать и соревнование и самодеятельность масс для того, чтобы они тотчас принялись за дело.
Нельзя ли для этого тотчас разработать такой план (примерно):
1) все волости (10–15 тыс.) снабжаются электрическим освещением в один год;
2) все поселки (1/2–1 миллион, вероятно, не более 3/4 миллиона) в два года;
3) в первую очередь — изба-читальня и совдеп (2 лампочки);
4) столбы тотчас готовьте так-то;
5) изоляторы тотчас готовьте сами (керамические заводы, кажись, местные и маленькие?). Готовьте так-то;
6) медь на провода? Собирайте сами по уезду и волостям (тонкий намек на колокола и проч.);
7) обучение электричеству ставьте так-то.
Нельзя ли подобную вещь обдумать, разработать и декретировать?
Ваш Ленин».
Ошибкой было бы думать, что Ленин взял на себя роль покровителя наук. Отнюдь нет. Скорее, он, как ребенок, играл с новой игрушкой. А как ребенок с ней играет? Смотрит на нее, вертит и так и сяк, тянет к носу, любуется, а сам не знает, как она устроена и что с ней делать, и того гляди сломает. Так и Ленин. В данном случае, захваченный своей идеей, он выдвигает еще и лозунг: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Как видим, Ленин был волен давать коммунизму любое определение, какое ему заблагорассудится.
На 8-м Всероссийском съезде Советов, состоявшемся в декабре 1920 года, Ленин в своей речи заявил, что недалек тот день, когда вся Россия покроется густой сетью электростанций. Участники съезда позже вспоминали, что в зале стоял пронизывающий холод и под потолком еле-еле светились лампочки. А сам Ленин любил рассказывать историю, как он посетил крестьян Волоколамского уезда в отдаленном уголке Московской губернии. Деревенская улица была освещена электрическими лампочками. Один из крестьян сказал: «Мы, крестьяне, были темны, и вот теперь у нас появился свет, неестественный свет, который будет освещать нашу крестьянскую темноту». Ленин потом заметил, что его ничуть не удивили слова крестьянина. С тех пор в обойму пропагандистских ленинских фраз вошло выражение — «обучение масс электричеству».
Ленин до конца сохранил странное, неоднозначное отношение к науке. Те из наук, что могли быть поставлены на службу у коммунистов, считались им нужными и полезными. Остальные были не в счет, потому что наука, как и искусство, не вписывалась в догматические рамки понятия классовой структуры и марксистской диалектики. Когда кто-нибудь ему — в который раз! — напоминал, что ученые-математики умирают от голода, он в притворном ужасе всплескивал руками и выдавал тираду, что, дескать, Советы прекрасно обойдутся без этих буржуазных профессоров с их сушеными мозгами. Он ненавидел университеты. Верно, он отлично помнил, как сам был исключен из Казанского университета, и потому, видимо, будучи у власти, не предпринимал никаких мер, чтобы как-то поддержать ученых в темные годы лишений и голода. Однако к 1920 году в его отношении к науке намечается перемена. Пока еще смутно, сквозь дым пожарищ и разруху Гражданской войны, ему видится будущее, и в этом будущем уже находится некоторое место и для науки: она должна служить коммунистическому обществу.
Его неожиданно проснувшийся жадный интерес к науке был продиктован не праздным любопытством или прагматизмом. Да, он любил свести сложную проблему к нехитрой бухгалтерской арифметике; не понимал основных научных законов и принципов; он вводил по отношению к научным работникам суровые дисциплинарные меры — так, например, требовал, чтобы члены только что созданного научного совета работали по четырнадцать часов в сутки, и ни минутой меньше. Пусть при виде математической формулы он грустно качал головой как человек, оказавшийся бессильным решить загадку мироздания, но что касается электричества… Он сразу же интуитивно почуял и ухватился за возможности, которые таились в нем. Всю свою жизнь он посвятил изучению энергетических законов власти. Теперь его познания в этой области расширились. Он понял, что электрическая энергия — это тоже власть.
Однако основным предметом его исследований всегда была советская власть, это странное образование, возникшее во время революции 1905 года. Ленин постоянно изучал и развивал идею советской власти, пытался вместить ее в новые теоретические рамки, предрекая ей все новые и совершенно не вообразимые перспективы. В работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», написанной весной 1920 года, он заявлял следующее: «Идея Советской власти теперь возникает во всем мире, распространяясь с невероятной быстротой среди пролетариата всех стран». Но вот что интересно: он никогда не мог дать точное определение советской власти. Что это? Советы рабочих? Или диктатура пролетариата? Или слова, за которыми скрывался факт его личной диктатуры? В своих статьях и речах он пытается решить эту проблему, подходит к ней и так и этак, бьется, без конца выдумывая все новые определения, по сути — слова-заменители. «Совет», «диктатура», «пролетариат», «коммунизм» — все в одном контексте, и он жонглирует ими, как хочет. А однажды на съезде Советов в 1921 году в своей речи он признал, что, с точки зрения теории Маркса, пролетариат в России еще не сформировался как класс. Шляпников, тот самый, что организовал встречу Ленина на Финляндском вокзале, сильно рискуя впасть в немилость, на это заметил: «Тогда разрешите вас поздравить с тем, что вы являетесь авангардом несуществующего класса». Разумеется, его реплика предназначалась не для ленинских ушей.
