Причём свой монархизм он проявлял также и на деле.
На продолжение целого десятилетия, – вплоть до своего возвращения в Россию, – он финансировал «Нашу Страну», регулярно присылая мне для её издания тысячедолларовые чеки.
Почему же он так и не открыл публично свою монархическую карту?
Потому что духовное состояние народа и многие политические факторы этому не благоприятствовали.
(Н. Казанцев. Монархическая карта Солженицына)
Конечно, из того факта, что Солженицын с симпатией относился к редактору монархической газеты и даже посылал ему на её издание тысячедолларовые чеки, вовсе ещё не следует, что он был убеждённым монархистом, а тем более, что эта его ипостась «составляла сердцевину, самое глубинное ядро его мировоззрения».
Да и вообще вся эта выстроенная Н. Л. Казанцевым схема слишком уж примитивна. На самом деле Александр Исаевич не просто долго скрывал от мира истинное своё лицо. Он менялся. Как мы знаем, некоторое время действительно был (а не прикидывался) верным ленинцем. И даже исповедуя свою новую, антидемократическую доктрину, вовсе не был ещё убежден ни в безнадежности западной демократии, ни в том, что у России – только одно будущее: авторитаризм. Сперва говорил об этом как-то робко, в сомневающейся, предположительной форме:
...
...Если Россия веками привычно жила в авторитарных системах, а в демократической за 8 месяцев 1917 года потерпела такое крушение, то, может быть, – я не утверждаю это, лишь спрашиваю, может быть, следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от одной авторитарной системы к другой будет для неё естественней, плавней, безболезненней?
(А. Солженицын. На возврате дыхания и сознания. Александр Солженицын. Публицистика в трёх томах. Том 1. Статьи и речи. Ярославль, 1995. Стр. 47)
Не только «городу и миру», но и ему самому не сразу открылись глубинные основы его мировоззрения. Но – что правда, то правда! – карты свои он выкладывал на стол постепенно, сообразуясь с обстоятельствами.
«Антидемократическую» свою карту, однако, он открыл не только в своих публичных выступлениях в США, а много раньше. После его «Письма вождям Советского Союза» основы его мировоззрения были более или менее ясны. И многие вчерашние его поклонники уже тогда от него отвернулись.
Но о себе я этого сказать не могу.
Да, конечно, его идеи «спасения Руси» были мне не только чужды, но и прямо враждебны. И все-таки я не позволял себе думать о нем совсем уж худо. Что бы там ни было, он всё-таки ещё оставался для меня главным символом сопротивления ненавистному мне сталинско-брежневскому режиму.
Помню, однажды, когда мы в какой-то компании обсуждали это самое солженицынское «Письмо вождям», один из самых резких его критиков, с которым я был, в общем, согласен, заключил свою речь такой фразой:
– Короче говоря, если бы у нас сейчас были свободные выборы, за Солженицына я бы голосовать не стал.
На что я тут же отреагировал:
– Ну да, вы бы голосовали за Брежнева.
Вот таким «амбивалентным» было тогда моё отношение к «Исаичу».
Природа этой «амбивалентности» в значительной мере, конечно, определялась тем, что любая – даже справедливая – критика Солженицына неизбежно смыкалась с той государственной его травлей, которая не прекращалась чуть ли не до конца 80-х.
Ну, а уж тут, когда так называемая наша «перестройка» вошла уже в полную силу, я наконец позволил себе более или менее откровенно (хоть и не поставив все точки над i) публично высказаться на эту щекотливую тему.
Я вел тогда в «Огоньке» постоянную рубрику: «Из запасников русской прозы ХХ века». Публиковал там Зощенко, Бабеля, Замятина, писателей-эмигрантов – Шмелева, Ремизова, впервые в послереволюционной России напечатал отрывки из «Уединенного» и «Опавших листьев» В. Розанова. Естественно, захотелось вернуть читателю и Солженицына. Пришлось выбрать не шибко мне нравившийся «Матрёнин двор». Собственно, никаких других вариантов и не было. Я бы предпочел «Случай на станции Кречетовка», но этот рассказ не мог быть напечатан в «Огоньке» просто по объёму: не вмещался в отведённые для моей рубрики журнальные страницы.
В небольшой заметке, предваряющей рассказ (я каждую публикацию предварял таким коротеньким предисловьицем), вспомнив историю появления «Ивана Денисовича» на страницах «Нового мира», отдав дань Твардовскому и коротко сказав о том, каким огнём, упавшим с неба, было для нас явление Солженицына, я далее написал следующее:
...
Пока ещё тлела, догорая, хрущёвская оттепель, Солженицына скрепя сердце терпели. Вынуждены были терпеть. Но эпоха застоя обрекла автора «Ивана Денисовича» на открытую конфронтацию с властью.
Травля Солженицына, начавшаяся вскоре после отставки Хрущёва и завершившаяся выдворением писателя из страны, имела двоякие последствия.
С одной стороны, она привела к тому, что фигура Солженицына разрослась до гигантских размеров, заслонив собою весь горизонт. Его стали сравнивать с Толстым, с Достоевским, с протопопом Аввакумом, с библейскими пророками... Создав ему репутацию чуть ли не самого опасного и влиятельного врага могущественной ядерной державы, эта травля – и сила его противостояния этой травле – обеспечила Солженицыну неслыханную мировую славу.
С другой стороны, эта травля велась такими гнусными средствами, о Солженицыне писали в таком чудовищном тоне, на голову его обрушили столько лжи и клеветы, что это почти совершенно исключало для многих не только возможность какой бы то ни было критики Солженицына, но даже полемики с ним, ведь такая полемика неизбежно рассматривалась бы как соучастие в травле.
Это уродливое, искусственное, ненормальное положение сохраняется до сего дня.
До тех пор, пока книги Солженицына не опубликованы в нашей стране, его деятельность художника, идеолога, публициста, по существу, остаётся у нас вне серьезной критики. А это, естественно, создаёт почву для возникновения культа Солженицына, который ничуть не лучше всякого другого культа.
Публикуя рассказ «Матрёнин двор», мы делаем первый шаг к тому, чтобы покончить с этой ненормальной, уродливой ситуацией. Надеемся, что вслед за этим первым шагом последуют другие.
(«Огонёк», 1989, № 23, июнь)
Предваряя публикацию «Матрёнина двора» этим предисловием, я, конечно, не ждал, что все прочитавшие мою заметку будут с нею согласны. Предполагал даже, что наверняка найдутся и недовольные ею. Но на ту реакцию, какую она – эта заметка – вызвала, признаюсь, не рассчитывал. Во всяком случае, у тех, кого привык считать людьми, так сказать, нашего круга, а значит, единомышленниками.
