В Бельгии Ирина познакомилась с каким-то русским эмигрантом, приехавшим в отпуск из Конго, и вышла за него замуж. Брак был коротким. Мать, беспокоясь о ее здоровье, запретила ей ехать с мужем в Африку, и она развелась с ним, вновь взяла свою девичью фамилию и уехала с матерью в Париж. Хотя после Второй мировой войны она работала на радио «Свобода», а в шестидесятые годы выпустила небольшой сборник стихов, в тридцатые годы ей приходилось довольствоваться той работой, которую она могла найти. Она любила животных и зарабатывала на жизнь стрижкой пуделей.
Десятью годами ранее Набоков ввел себя с женой в роман «Король, дама, валет», где они противопоставлены трем персонажам, вовлеченным в пошлый адюльтер. В реальной жизни он сурово порицал одного из кузенов за супружескую неверность и не одобрял другого за череду браков. Новое для него положение тяготило Набокова, и в феврале нервное напряжение привело к такому обострению псориаза, что «неописуемые мучения» чуть не довели его до самоубийства12.
Между тем он ежедневно писал Вере, уговаривая ее приехать как можно скорее, чтобы всей семьей поселиться на юге Франции. Вера, не подозревавшая об измене мужа, предлагала поехать в Прагу навестить, как они давно обещали, Елену Ивановну — она сильно постарела, и порадовать ее могла только встреча с любимым сыном и внуком, которого она никогда не видела. Занятый налаживанием литературных контактов в Париже и Лондоне и поисками пути дальше на запад, Набоков не хотел снова пересекать границу в восточном направлении, боясь, что озверевшие немцы перекроют дорогу к свободе. Чем забираться «в глухую Чехословакию, где (в психологическом, географическом и всех других отношениях) я снова буду отрезан от какого бы то ни было источника и возможности заработка, — писал он Вере, — я лучше сяду на ближайший поезд и приеду за тобой в Берлин, что, конечно, неразумно и недешево»13.
Во вторую неделю февраля, едва Набоков закончил эссе о Пушкине для «Nouvelle Revue française», как ему позвонил Габриэль Марсель. Он только что получил телеграмму от венгерской писательницы Йолан Фолдес, автора вышедшего во Франции бестселлера «La Rue du chat qui pêche»[139], с известием, что она заболела и не сможет выступить на очередном вечере, до которого оставалось всего несколько часов. Не согласится ли Набоков ее заменить? Набоков согласился. Когда Набоков приехал в Шопеновский зал 11 февраля в 17.00, венгерский консул, приняв его за мужа писательницы, бросился к нему со словами сочувствия. Как только Набоков поднялся на сцену, в большом зале началось волнение. Вся собравшаяся здесь венгерская колония, узнав об изменении в программе, покидала зал. Большинство французов также направились к выходу, и лишь несколько венгров, все еще пребывавших в счастливом неведении, остались на своих местах. Предвидя нечто подобное, друзья Набокова постарались собрать в зале тех, кого он бы хотел здесь видеть, — переводчика Дениса Роша, старую его знакомую Раису Татаринову, Алданова, Бунина, Керенского. Был здесь и Джеймс Джойс, которого привели Поль и Люси Леон, общие друзья его и Набокова. «Незабываемым удовольствием для меня, — вспоминал Набоков позднее, — было видеть Джеймса Джойса, сидевшего скрестив руки на груди и поблескивая стеклами очков, в окружении игроков венгерской футбольной команды»14.
Девять дней спустя Набоков был в Лондоне, где выступил на литературном вечере, организованном одним из наиболее значительных русских объединений в Англии — Обществом северян. Слушателей собралось немного15. Малочисленная эмигрантская колония в Лондоне была весьма разобщенной, и хотя благодаря местным русским Набоков смог позволить себе эту поездку и даже немного заработать (он остановился у Марка и Татьяны Цетлиных на Кенсингтон-Парк-Роуд и получил гонорар за выступления), истинной целью его приезда было установление контактов с академическим, издательским и кинематографическим миром Англии. Он встретился с талантливым актером Фрицем Кортнером, бежавшим из нацистской Германии, который хотел поставить фильм по «Камере обскуре». Он попытался получить от Джона Лонга 45 фунтов стерлингов за английский перевод «Отчаяния». Он обедал в ресторане около Британского музея с Глебом Струве, преподававшим в Институте востоковедения и славянских языков, и узнал от него, что надежды на академическую карьеру почти нет16.
Тем не менее Струве сделал для него все, что мог. Мать одной из его студенток, Катрин Ридли, была дочерью бывшего русского посла, графа Бенкендорфа. Струве удалось организовать обед в доме Ридли, куда были приглашены Леонард Вулф, Питер Квеннелл (позднее он отредактирует книгу о Набокове) и прочие представители литературных кругов Лондона. Среди гостей были Л.П. Хартли, Дезмонд Мак-Карти и баронесса Будберг. Набоков прочел главу из своей едва начатой автобиографии — «Ранние связи одного русского с Англией». Однако, хотя несколько гостей позднее попросили прислать рукопись, никаких результатов этот вечер не принес17.
С Савелием Гринбергом, одноклассником по Тенишевскому училищу, он посетил свой университет: «Я допустил грубую ошибку, а именно отправился в Кембридж не в тихо сияющий майский день, а под ледяным февральским дождем, который всего лишь напомнил мне мою старую тоску по родине», «я отчаянно пытался найти преподавательскую работу в Англии»18. Никто из тех, кого он знал раньше, не смог ему помочь. Он встретился с одним из знакомых студенческой поры — Бомстоном, как он назван в «Других берегах» (Несбит в «Память, говори»), и завтракал с ним «в ресторане, который я хорошо знал и который должен бы был обдать меня воспоминаниями, но переменилась вся обстановка… и окно в памяти не отворилось…». Когда Бомстон завел разговор о политике, Набоков уже знал, что ему предстоит услышать разоблачение сталинизма.
В свое время, в начале двадцатых годов, Бомстон, по невежеству своему, принимал собственный восторженный идеализм за нечто романтическое и гуманное в мерзостном ленинском режиме. Теперь, в не менее мерзостное царствование Сталина, он опять ошибался, ибо принимал количественное расширение своих знаний за какую-то качественную перемену к худшему в эволюции советской власти. Гром «чисток», который ударил в «старых большевиков», героев его юности, потряс Бомстона до глубины души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не помнил их предшественников, Урицкого и Дзержинского…
