Бомстон посмотрел на часы, и я посмотрел на часы тоже, и мы расстались, и я пошел бродить под дождем по городу, а затем посетил знаменитый парк моего бывшего колледжа, и в черных ильмах нашел знакомых галок, а в дымчато-бисерной траве — первые крокусы, словно крашенные посредством пасхальной химии19.
Возможно, поездка была и неудачной, но кембриджские пейзажи и переживания отложились в творческой памяти Набокова рядом с его английской автобиографией. Через полтора года они слились воедино в эпизоде «Подлинной жизни Себастьяна Найта», когда В. отправляется в Кембридж по следам прошлого своего брата.
Следует упомянуть еще один, заключительный образ этого дня. Когда «день сузился до бледно-желтой полоски на сером западе», Набоков решил навестить своего старого тютора Гаррисона:
Я поднялся по знакомой лестнице, узнавая подробности, которых не вспоминал семнадцать лет, и автоматически постучал в знакомую дверь. Только тут я подумал, что напрасно я не узнал у Бомстона, не умер ли Гарри-сон, — но он не умер, на мой стук отозвался издалека знакомый голос. «Не знаю, помните ли вы меня», — начал я, идя через кабинет к тому месту, где он сидел у камина. «Кто же вы? — произнес он, медленно поворачиваясь в своем низком кресле. — Я как будто не совсем…» Тут, с отвратительным треском и хрустом, я вступил в поднос с чайной посудой, стоявший на ковре у его кресла. «Да, конечно, — сказал Гаррисон, — конечно, я вас помню»20.
В последний день месяца Набоков давал еще одно публичное чтение, на этот раз в Русском доме, резиденции Евгения Саблина, бывшего поверенного в делах России в Лондоне. В напечатанном на мимеографе и разосланном эмигрантам объявлении о вечере устроители подчеркивали бедственное положение Сирина и запрашивали невероятно высокую входную плату — полгинеи21. Слушателей собралось больше, чем раньше, и Набоков привез с собой в Париж в начале марта — в награду за все труды — не только простуду и страшную усталость, но и несколько английских банкнот, а также планы (которым не суждено было осуществиться) издания английского сборника рассказов22.
Набоков собирался еще раз приехать в Англию в апреле после выхода «Отчаяния», а пока ему удалось получить для себя и жены разрешение на пребывание во Франции. Решено было, что Вера с Дмитрием поедут в Чехословакию, а в мае присоединятся к Набокову на юге Франции. Вера уже рассталась с квартирой на Несторштрассе, сдала кое-какие вещи — бумаги, книги, детские игрушки — на хранение и, переехав вместе с Анной Фейгиной на временную квартиру, ожидала чешской визы23.
Жизнь Набокова в Париже была бурной. Сегодня он обедал по-русски с Марком Алдановым, бывшим лидером кадетов Василием Маклаковым, Александром Керенским, историком Георгием Вернадским и Ильей Фондаминским, завтра — à la française[140]— с писателями Жаном Поланом, Жюлем Сюпервьелем, Шарлем-Альбертом Сангрия и Анри Мишо, послезавтра — American-style[141] — с Генри Черчем и Сильвией Бич. В письме Вере Набоков сообщил, что продал «Обиду» для майского номера «Mesures»24. Рассказ так и не был напечатан, однако сохранилась фотография, сделанная на память об обеде в середине апреля под Парижем на вилле Генри Черча, американского писателя и миллионера, финансировавшего «Mesures». После обеда за каменным столом в саду собралась редакция журнала — чета Черчей, чета Поланов, друзья Джойса, в том числе Адриенна Монье и Сильвия Бич (с которой Набоков очень подружился), — событие, запечатленное фотографом Жизель Фрейнд. На фотографии Набоков, которого впоследствии приняли за Жака Одиберти, стоит, опустив голову и глядя на что-то белое в правой руке. Хотя белое расплывчатое пятнышко на фоне темного свитера трудно разглядеть, это, скорее всего, бабочка25.
Набоков писал Вере: «Я поправился, загорел, сменил кожу, но испытываю постоянное раздражение, потому что работать негде и некогда». Солнечные ванны, а также сеансы физиотерапии, которые ему бесплатно устроила милая Елизавета Коган-Бернштейн, лечившая его от псориаза, несомненно, пошли ему на пользу26. Тем не менее одна из причин болезни, как, впрочем, и нехватки времени, осталась — Ирина Гуаданини. Набоков не принадлежал к тем людям, которые легко относятся к любовным связям, да и сама ситуация, естественно, усиливала их влечение друг к другу: ведь они были избавлены от тех бесчисленных мелких трений, которыми чревата совместная будничная жизнь, их любовь только начиналась, и они боялись ее потерять.
В конце апреля Вера с Дмитрием выехала в Прагу и с облегчением вздохнула, когда их поезд пересек немецкую границу. Поскольку было решено, что Набоков тоже приедет в Прагу, как только получит чешскую визу, ему не было смысла возвращаться в Англию. Срок действия его нансеновского паспорта истек, и продлить его можно было только в Берлине[142].
К зубной боли и исправлению выполненного Денисом Рошем французского перевода стилистически сложной «Весны в Фиальте» прибавилась еще одна пытка — получение нового нансеновского паспорта во Франции27. В префектуре какой-то чиновник спокойно сообщил Набокову, что он потерял все бумаги, которые были поданы ему для оформления документов. Взяв паспорт Набокова, превратившийся в мятую зеленую бумажку, он сделал вид, что собирается выбросить его из окна: «Зачем вам этот клочок старой бумаги?»28
Наконец Набоков получил новый паспорт, и соответствующие инстанции в Праге направили в соответствующие инстанции в Париже его чешскую визу, которая и была ему выдана французскими чиновниками. Он немедленно, 20 мая, выехал из Парижа. Поскольку Вера настаивала, чтобы он держался подальше от Германии и Таборицкого, Набоков поехал на поезде через Швейцарию и Австрию. Маршрут был хотя и утомительным, но живописным: Альпы, горы, водопады, запах снега29.
Утром 22 мая он снова увидел крутые шиферные крыши старой Праги и встретился с сыном, трехлетним бутузом, женой и матерью. В Праге Набоковы провели несколько дней, гуляя по холмам запущенного парка Стромовка и стараясь наверстать прожитое врозь время, а потом отправились в Франценсбад, где Вера, уже год страдавшая ревматизмом, собиралась брать лечебные ванны. Они остановились в отеле «Эгерлендер»: поля с одной стороны, парк с фазанами и зайцами — с другой30.
