Все это происходит на мрачном фоне постреволюционной, сталинской России.
Носителем в первую очередь религиозных воззрений (и сомнений!) самого Леонова является, как мы уже знаем, о. Матвей.
Но не менее интересны еще два героя, которые так или иначе отражают жизненные перипетии и взгляды Леонова на разных этапах его судьбы: в первую очередь, в те самые сталинские годы.
Эти два человека на какое-то время вписались в социальные структуры сталинской эпохи: маститый кинорежиссер Валентин Сорокин и один из сыновей о. Матвея – Вадим Лоскутов.
Сорокин – это наглядный образ Леонова «успешного», Леонова «советского», Леонова «ангажированного» – внутренне при этом не очень искреннего. Многие склонны верить именно в подобный леоновский образ, и не будем утверждать, что эта вера безосновательна. Однако убежденность, что Леонов был таким и только таким, как, надеемся, уже поняли читатели этой книги, – нелепа, глупа.
Согласно роману, Сорокин – человек, во-первых, очень умный, обладающий «несоветским», куда более широким интеллектом. Например, именно он подробно объясняет Юлии Бамбаласки, что такое Книга Еноха.
Сорокин – безусловный циник, причем порой даже несколько очаровательный в своем цинизме.
Впрочем, циничен он и в своем насквозь ангажированном творчестве – что самому Сорокину радости уже не приносит.
Оцените, к примеру, такой пассаж о Сорокине в «Пирамиде»: «Дерзость публичного суждения, насторожившего приятелей и дежурных стукачей, выдавала меру сорокинской тоски об упущенных возможностях, от века вознаграждаемых по высшей прометейской ставке – чахоткой, нищетой, безумием, больничной койкой, магаданской каторгой. Он потому и не носил своих медалей за усердие, что самому напоминали о пропащих годах его шумного и многосерийного бесплодия…»
Леонов, надо сказать, сам медалей своих не надевал никогда, и едва ли не по той же самой причине, что и Сорокин. Как мы уже знаем, основное количество написанных Леоновым текстов создано им в первые без малого полтора десятилетия литературной работы – с 1922 по 1935 год. В последующие 60 (!) лет написано в разы меньше! Если к последнему советскому десятитомному собранию сочинений Леонова приплюсовать еще двухтомное издание «Пирамиды», то получается, что на первые годы работы приходится почти девять томов написанного, а на последующие 60 лет – три, ну, три с половиной тома.
Помните, как Леонов объяснял Чуковскому, зачем он занимается своей оранжереей – затем, что писать не может так, как ему хочется!
При том, что с какого-то времени ордена Леонову стали вручать непрестанно, по поводу и без повода: одних орденов Ленина было шесть, еще два – Октябрьской Революции и целые россыпи иных.
Единственно, что Сорокин переживает свой фавор до войны, а Леонов вошел в масть после, да и само слово «бесплодие» к писателю малоприменимо – но ощущения автора в определенную пору его жизни и героя все-таки созвучны, схожи.
Схоже с леоновским и насмешливое, порой дерзкое отношение Сорокина к жизни, к действительности во всех ее проявлениях. Сорокин, как и Леонов, смотрит на очень многое с глубинной иронией, а то и с сарказмом… И насквозь советские кинокартины свои он делает с ясным осознанием того, что это всё фальшь, подделка.
Но вот парадокс не только леоновской натуры, но, пожалуй, многих иных людей, мыслящих, сомневающихся: вполне органичное сочетание, казалось бы, противоположных сущностей. Потому что и Вадим Лоскутов, сын о. Матвея, так или иначе высказывает убеждения Леонова и середины 1930-х годов – времени наибольшей веры писателя в советский проект, и более поздние, 1960-х, 1970-х годов его взгляды: когда, после всех передряг и мук Леонов спокойно смог обдумать произошедший в стране гигантский социальный эксперимент.
В мрачном мире романа-наваждения «Пирамида» Вадим пытается выступать адвокатом русского извода социализма – при всех жутких издержках реализации утопии. И тут уже никакой иронии места нет.
Чьи как не леоновские речи произносит Вадим в одной из ключевых романных сцен – в беседе с родителями накануне ареста. Он говорит:
«Происходящий в таком объеме процесс переплава требует собственных температур, порою немыслимых для обыкновенного человеческого вещества. Немудрено, что так часто погорают и самые кочегары! Но печку надо хорошо разогреть, прежде чем сунуть туда всю планету. Никого не убеждаю ликовать по поводу причиняемой боли, зато не отрекаюсь я и от предназначенной лично мне…»
И терзания Вадима о том, что при всей его вере и страстности он «все равно лишний в эпохе попутчик», – тоже созвучны тому, что испытывал Леонов, когда громили его «Скутаревского» и «Дорогу на Океан».
Важен сюжет, связанный с написанием Вадимом Лоскутовым романа о древнеегипетском фараоне – этой книгой он желал иносказательно предупредить вождя Страны Советов о неизбежном развенчании его культа. Сюжет этот также является созвучным тем зашифрованным диалогам со Сталиным, что вел в «Дороге на Океан» сам Леонов.
Неслучайно знакомые Лоскутова в шутку называют его за подобные сочинения «расторопным самоубийцей» – то есть человеком, поднимающим такие темы, которые трогать бы не стоило, и зачем-то подающим знаки вождю, имеющему все основания адекватным образом оценить дерзость. Кажется, в иные дни, сочиняя не только «Дорогу на Океан», но и, скажем, «Метель», Леонов мог и сам с мрачным юморком так себя назвать: «расторопным самоубийцей».
«…По неписаным законам того времени Лоскутов Вадим вполне заслужил постигшие его беды, – пишет Леонов в „Пирамиде“. – Да и его самого всё время работы над повестью не покидало гадкое чувство, словно бомбу носит в кармане, но хотя одно обнаружение ее, даже без взрыва, разнесло бы в клочья весь его мирок, уже не мог освободиться от овладевшего им образа».
Это ж тоже автопортрет! Тем более если вспомнить, как в письмах к Горькому Леонов говорил, как заболевает какой-то темой – и тема эта подчиняет себе всё его существо.
Лоскутов, добавим в завершение, по сюжету романа ушел из дома, оставив своего отца – человека, безусловно, чуждого новому времени. И этот сюжет нам тоже хорошо знаком…
В итоге и лавирующий, играющий со временем в дурака Валентин Сорокин, и Вадим Лоскутов, пытавшийся жить по правилам своего времени, какими бы они ни были, – оба эти человека приходят к полному краху. Один осознает, что стал бессилен как художник, второй гибнет физически.
Но самое страшное, что эти две жизненные трагедии, иллюстрирующие душевные метания самого Леонова, происходят на фоне истончения вообще всех истин в мире – измельчания и отмирания человечества вообще.
