— Не слушайте, товарищи, этого фанатика! — Илья вскочил на помост. — Разве вы не видите, что этот левак, этот политикан против того, чтобы рабочий зажил лучше… Не слушайте его, он продался интеллигентам!
— А ты кому продался? — послышался из толпы грозный голос. — Долой его!
Шендриков задохнулся от злости. Его холодные, как льдинки, глаза остановились на Фиолетове.
— Придет революция, и мы, рабочие, таких, как ты, на фонарях вешать будем, — сказал он сквозь зубы.
Дальше ему говорить не пришлось. Несколько парней, сидевших с ним рядом, подтолкнули его взашей к широко открытой двери склада. Фиолетов наблюдал за этой сценой с явным удовольствием.
Стоял гнилой и зябкий декабрь 1904 года. Несколько раз на день дождь сменялся мокрым снегом и ветер с силой швырял в лицо тяжелые хлопья. Часто снег не успевал растаять, забивал колеи конно-железной дороги, и вагончики конки переворачивались. Напуганные пассажиры перестали в них ездить, предпочитая извозчиков. Иногда выглядывало солнце, и тогда хотелось снять теплое пальто, но набегала туча, и снова становилось холодно и неуютно.
Бакинцы, однако, радовались наступившим холодам: пошла на убыль эпидемия холеры. Она началась еще летом, докатилась из Персии. В газетах писали, что в столице этого соседнего государства умирало ежедневно по полторы тысячи человек.
Бакинские власти переполошились. На промыслах построили несколько холерных бараков. Санитарный обоз обследовал пятьдесят пять бань, и в двенадцати из них в воде нашли холерный вибрион. По той же причине закрыли тридцать пять колодцев, и часть промыслов осталась без питьевой воды. Вскоре число больных достигло нескольких сотен, и выживал только один из трех. Смерть собирала свой урожай почти исключительно среди рабочих, которые жили в бараках и казармах.
Барак на семнадцатом промысле Манташева, населенный большей частью персами, гудел, как потревоженный улей. В полумраке и духоте длинной цепочкой двигались люди. Проходя мимо лежавшего на деревянных нарах покойника, они бросали к его ногам горсть мокрой, пахнущей нефтью земли. Короткий зимний день почти не давал света, и люди казались тенями, которые пришли откуда-то из загробного мира за своим товарищем.
Тихо текла молитва двух стариков, сидящих на коленях возле мертвеца и припадавших челом к джутовой подстилке, заменявшей молельный коврик.
— Нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его. Правоверные! Сердца наши исписаны грехами чернее, чем книга Седжиль, в которую заносит архангел Джабраил злодеяния человеческие. Подумаем же о том, как вымыть сердце свое в молитве и посте…
Фиолетов и Джапаридзе возвращались с одной из сходок, которые в эти декабрьские дни стали стихийно возникать на промыслах, и в нерешительности остановились возле барака. По дороге они заходили в казармы и бараки, чтобы узнать о настроении рабочих.
— Сюда тоже зайдем? — спросил Джапаридзе.
— Зайдем, Алеша… Только, пожалуйста, говорите со мной по-грузински.
С некоторых пор Фиолетов и Джапаридзе подружились. Алеше сразу понравился этот не по летам серьезный человек, «с лицом юноши и умом убеленного сединами старца», как о Фиолетове по-восточному напыщенно, однако ж совершенно искренно сказал как-то старый Байрамов.
— Однако там покойник, и наверняка холерный. — Джапаридзе прислушался к доносившимся из барака голосам.
Фиолетов болезненно улыбнулся.
— Я чеснок ем, — сказал он.
— Я тоже, — в тон ему ответил Джапаридзе. — Тогда все в порядке, Ванечка.
То, что они увидели в бараке, произвело на них удручающее впечатление. Поговорить о стачке не пришлось, и они, постояв немного возле умершего, вышли на улицу.
— Откуда эта покорность судьбе? — волновался Джапаридзе. — Их товарища убила не холера, а его величество капитал, а они безмолвствуют и лишь воздают молитву аллаху. Убили варварски — гнилой водой, дикой антисанитарией в бараке, нищенским жалованьем, непомерно длинным рабочим днем. Владельцы особняков в Баку пуще любого перса боятся холеры, но их она большей частью обходит стороной, потому что они живут в роскоши и могут своим богатством отгородиться от персидской гостьи. Дезинфекция, чистота, домашний врач… А что творится на промыслах? В бараках вроде этого? …Мне думается, Ванечка, что холера будет той каплей, которая переполнит чашу терпения рабочих. И нам будет легче организовать забастовку.
Фиолетов вздохнул.
— Ох не вовремя мы начинаем все это!
— Да разве ж мы! Если б не Шендриковы с компанией…
— Время неподходящее, Алеша, — продолжал Фиолетов. — У промышленников скопилась уйма нефти, девать некуда. Навигация закрыта. Им впору самим останавливать промыслы. Правильно я говорю?
— О настроении нефтяных тузов всего лучше узнать у Александра Митрофановича, — ответил Джапаридзе.
— И то верно. Он вроде бы должен скоро кончать; службу.
Они наняли извозчика и поехали в сторону особняка, занимаемого советом съезда нефтепромышленников. Остановились около чайханы «Черный лебедь». Это было условленное место, где всегда можно было встретить Стопани, когда он возвращался с работы.
Ждать пришлось недолго, и скоро все трое свернули в боковую узкую улочку, почти безлюдную в это время.
— Есть ли новости, Александр Митрофанович? — спросил Джапаридзе.
— Есть одна, и притом ошеломляющая. Просочился слух, будто Манташев или кто-то еще из этой компании готовы отвалить нам пятьдесят тысяч рублей, лишь бы мы… — Стопани чуть помолчал, — лить бы мы не переносили забастовку на весну.
— Вот это да! — воскликнул Фиолетов.
— Вот так, друзья… Положение очень сложное. Что нам скажут рабочие, если мы сейчас выступим против стачки?
— Что же делать?
— Что делать? — переспросил Стопани. — Будем, Ванечка, бастовать. Рабочая масса, сбитая с толку шендриковцами, настроена на немедленную стачку, и нарушить единство рабочего фронта, лишить рабочих надежды мы не можем. Хотя сейчас, в разгар зимы, стачка рабочим невыгодна.
— Согласен с вами, Александр Митрофанович, — сказал Джапаридзе. — Бастовать, очевидно, придется. Будем бастовать, — повторил он уже более уверенно. — И будем во время стачки разоблачать меньшевистскую, вредную рабочему классу тактику.
— А как же с обещанными пятьюдесятью тысячами? — Фиолотов усмехнулся.
Усмехнулся и Стопани.
— Думаю, что это очередной трюк нефтепромышленников. И уж если они надумали отвалить такую сумму, то дадут ее не нам, а своим холуям, вроде шендриковцев… Давайте-ка мы в пятницу соберем членов комитета, там все окончательно и решим.
На душе у Фиолетова было тревожно и радостно. Что принесет новая стачка? Удастся ли она? Справится ли он с обязанностями члена стачечного комитета? На эти сомнения ему ответил внутренний голос: «Конечно, справлюсь! Ведь рядом товарищи, тысячи рабочих, которым я верю. А если так, то стачка должна окончиться только победой».
— Да, да, победой! — повторил он вслух и быстрее зашагал в направлении Балахан, где вот-вот должна была начаться стачка.
Было раннее утро 13 декабря 1904 года.
Стачка вспыхнула сразу, словно нефтяной фонтан от горящей спички, охватив вскоре все нефтяные промыслы, а также предприятия самого Баку. Последней остановилась текстильная фабрика гаджи Тагиева, известная тем, что там за малейшую провинность рабочих секли розгами. На фабрике «отца нации» работали исключительно мусульмане. Самый богатый человек в Баку платил им по двадцать копеек в день. Даже чернорабочие персы на промыслах получали больше.
Прекратилась работа в порту и доках, остановилась конка, нефтяников поддержали служащие почтового ведомства и моряки, Забастовка стала всеобщей.
От меньшевиков в стачечный комитет вошел Лев Шендриков, от партии дашнаков — Аракельян, с которым Фиолетов впервые встретился у Красина.
О дашнаках Фиолетов был наслышан, но на первом же заседании стачечного комитета нарочно спросил у Аракельяна:
— А вы, собственно, кто будете, дашнаки? Вы за кого?
Аракельян нахмурился, и его одутловатое лицо стало еще полнее.
— Мы — за объединение всех армян.
— Пролетариев с буржуями?
— Да… В вопросе создания великой Армении нет и не может быть места розни внутри нашего многострадального народа.
— Все ясно, господин Аракельян… Простите, чуть было не назвал вас товарищем.
Забастовка длилась уже третьи сутки, а в стачечном комитете никак не могли договориться о требованиях, которые будут предъявлены капиталистам.
— Переход на восьмичасовой рабочий день, — сказал Фиолетов. — Большевики считают этот вопрос одним из самых важных.
— С одиннадцати часов на восемь — не много ли сразу? — Илья Шендриков, прищурясь, с ехидцей посмотрел на Фиолетова.
