– Понимаешь, у меня все трое несмышленыши. Дочурке третий год, сыночку второй, мамочке самой годов немного, неопытная в жизни. Как они там? Область оккупирована.
Больше выговорить не мог, в каждом слове, между каждым слогом были горечь, жалость и безысходность. Потом узнал, что он преподавал в средней школе химию, мобилизовали в 41-м, во время войны окончил артиллерийскую полковую школу.
Рубежанский из-под Старобельска, отслужил действительную, в 1940 году демобилизовался, нашел свою Ганночку. Полюбил, а жениться не успел, призвали на сборы, попал на войну.
Вечером обсуждали концерт, разговаривали о женщинах, непечатываемое описывать не буду. Пустоболт Зюзин сдуру как с дубу ляпнул:
– Вот теперича в оккупации ваши бабочки с немцами…
Сначала сбрешет, потом затылок чешет. Копылов аж вскочил. Сел, начал развязывать кисет, закурил, затянулся, подумал, потом говорит:
– Нет. Моя умрет, а с немцем не будет.
Зюзин, как побитый кот, сидит, молчит, Рубежанский уткнулся в БУА, разговор затих. Меня обуревает дума: «Как поведут в немецкой оккупации родители с внучком, моим старшеньким, корнем дроновским и наследником. Как будет жить жена, у нее на руках дочушка моя, Верочка. Попали под ярмо немецкое, под кнут полицаев, у жены отец красный партизан, муж в армии, плохо ей будет. Немцам служить не станет, как и чем жить?»
Перед глазами милый, родной образ женушки. В памяти возникают студенческие вечера, институтские будни, скромная, но безмятежная семейная жизнь. Вижу гибкий стан, грубоватое, но красивое, пышущее здоровьем лицо, прямой, аккуратный нос, «пупончик» на верхней губе, взгляд с лукавинкой, русые кудри. Стоит с Верочкой на руках, манит к себе. Внутри, пригретый мною, черт рогатый высунул красный брехливый язык, скулит: «Ему лишь дорогу перейти, в дверь открытую войти…» Нет! Не может этого быть, ведь рядом Верочка, дочушка. Слышу голос Рубежанского:
– Нам старшина говорил, красивую женщину в жены не бери. С ней будешь, как тот малограмотный с толстым романом. Сам не читает, а другие зачитываются.
Зюзин тарахтит, как балабол, суматошную голову обуяли вопросы:
– Правда, что у Суворова жена Варюта была сука сукой, у Багратиона… – так про всю Европу.
– По места-ам, – послышалась команда, – четвертое к бою, расчет к орудию!
Чертова война, и поговорить-то не дает.
Середина июля 1942 года. За боевые действия во время зимней кампании 1941–1942 годов Гитлер присвоил Г. фон Кюхлеру звание фельдмаршала. Но рано было обмывать новые погоны, Ленинград устоял. «Ставка Верховного Главнокомандующего решила провести наступательную операцию на синявинском направлении, почти полтора месяца шла перегруппировка сил фронта», – так пишется в «Истории Великой Отечественной войны».
На батарее слыхом не слыхивали о какой-то перегруппировке, войска идут и идут, чувствуем, что-то готовится. Изо дня в день получаем новые боевые задания, уничтожаем отдельные орудия, деревоземляные огневые точки, блиндажи, склады с боеприпасами, транспортные средства, живую силу. Наш расчет разгромил четыре дзота, одну автомашину, стреляли и кочующим орудием, и прямой наводкой. 15 июля вели огонь с запасной огневой позиции. Вдруг пронеслись три «мессера», обнаружили, развернулись, открыли сильный пулеметный огонь. Командир орудия успел крикнуть, чтобы бежали в укрытие, куда там, не успеешь, я лишь притулился к лафету, распластавшись на дне орудийной площадки. Наводчик Копылов сидел в полуметре от меня, прижавшись к казеннику ствола и защитному броневому листу.
– Пролетели, – говорю, отряхиваясь.
Глядь, Копылов сползает, хилится туловищем между лафетом и поворотным механизмом прицела. Обмякший, беспомощный, с изменившимся лицом, потускневшими глазами, он валится на бок. Взял за плечи – вялый, как мешок, заглянул в глаза, в них смерть, чуть-чуть шевелит губами мой товарищ. Наверное, говорит о своих «несмышленышах», ничего не вымолвил. Пуля вошла в голову, так на руках и скончался. Всплыл образ его жены, стоит перед окном с двумя детишками на руках, всматривается в даль, ждет домой. Муж, отец, сын, уже нет его. Еще одного друга лишили немцы. Бойцы бережно отнесли Копылова за землянку, положили под сосны, спасшие мне недавно жизнь, не уберегли они друга нашего. На войне как будто ничего не случилось, слышим команду старшего:
– По блиндажу, фугасным, четвертому, огонь!
Командир орудия Рубежанский показывает мне на панораму, становись, мол, за наводчика. Огляделся, данные стрельбы сбиты, ствол направлен далеко вправо, в окуляре панорамы ничего подобного на точку наводки не видно. Растерялся, пришлось брать себя в руки. Прицел установил, можно стрелять, но сомневаюсь, не садану ли по своим? Командир:
– Ор-рудие!
Это последняя команда в цепи всех на открытие огня, я – ни туды, ни сюды, растерялся, сомневаюсь. Рубежанский прыгает к пушке, рвет за шнур, выстрел!
Команда:
– Левее 0-03, три снаряда, фугасным, огонь!
Снаряд у цели, соображаю наконец-то.
– По пехоте противника, осколочным, три снаряда, беглый! Быстрее, фрицы убегают, – передают с командного пункта.
Три снаряда – месть за Копылова. Вездесущие телефонисты информируют, что разбит дзот с пулеметом, выскочили несколько оставшихся в живых фрицев, догнали и этих, уложили шрапнельными. Комбату доложили, что убит наводчик 4-го орудия.
– Кто стрелял, Рубежанский?
– Нет, наводчиком орудия был Дронов.
– Какой Дронов?
– Из новеньких.
– Будет толк, ставьте наводчиком.
Вновь боевая судьба распорядилась по-своему. Почти год, с июня 1941 года по май 1942-го мой военный билет украшала запись «красноармеец», за это время сменил должности: стрелок, подносчик снарядов, наводчик орудия.
Запомнился день 29 июля, во фронтовой жизни от других не отличающийся. В оперативных сводках по-разному сообщалось о таких буднях: «ничего существенного не произошло», «были бои местного значения». С утра немец вел себя агрессивно, наша батарея активности не проявляла, лишь дважды, да и то одним орудием, вели огонь, экономили боеприпасы. На беду фрицы засекли позицию, пристрелялись, теперь жди беды, по поведению противника видно, что готовит удар. Расчетам приказано находиться в полной боевой готовности, в укрытиях, ибо на войне осторожность большое дело. Старший по батарее был человек спокойный, рассудительный, каким-то артиллерийским чувством ожидал налета, что и случилось.
Сначала немец ударил минометами. Хорошо, что укрылись в землянках, иначе жертв не миновать. Обошлось благополучно, незначительно повреждена пушка, разбит погребок, в нем были лишь ящики с гильзами. Одна мина разорвалась прямо на нашем убежище, для трех накатов ерунда, шуму наделала, и только. Правда, два верхних яруса разворочало, что прибавило храбрости, если не пробивает, мина не страшна. С шутками, прибаутками сидим, протираем глаза, отряхиваемся от земли и прочего мусора, была какая-то ребяческая уверенность в неповредимости. Ка-ак даст 105-миллиметровыми!
