— Князь, знаете, какое самое ужасное чувство?
— Какое?
— Разочарование.
— Так вы во мне разочаровались? И слава богу для вас, о себе я не говорю. Другой, как вы, я никогда не найду.
Потом он начал меня расхваливать, говорить, что он в женщине больше всего ценит женственность и что я — женщина в полном смысле слова и совершенство женщины. Потом мы пошли ужинать и решили, что все-таки будем de bons amis,[78] но больше ничего, и что наш маленький роман был очень оригинален и воспоминание от него останется хорошее.
Я захотела ужинать с актерами, что его привело в отчаяние:
— Опять се Kislinsky, Lopouchine etc,[79] но я настояла.
После ужина, который невесело для меня прошел, я с кем-то из барышень пошла в другую комнату и думаю, что здесь он меня не найдет. Не тут-то было! Из-под земли вырос. Барышня эта ушла, и мы тут по душе поговорили.
Мы обещали друг другу быть друзьями, и он меня уверял, что моя дружба для него очень драгоценна. Наш разговор прекратил Сухотин, который пришел сказать, что мама меня ждет. Мы немного поговорили втроем, потом Сухотин говорит:
— Идите же, вас ждут, — и хотел мне руку предложить, но Мещерский с яростью подскочил, чуть Сухотин не столкнул, подал мне руку и повел к мама.
Я говорю:
— Qu' avez vous? Peut on faire depareilles choses?[80]
Он говорит:
— Vous savez, une fois qu' on me fache…[81]
После этого мы с ним танцевали один котильон у графа Капнист, но он был такой тихенький, смирный. Больше уж я не слыхала его гитары и пенья, и больше не шалили, не плясали, вообще скучнее было. Я с ним обращалась как совсем с чужим, хотя он пробовал rompre la glace.[82] Раз это ему удалось, но мне досадно, что я поддалась.
У Лобановых мы ничего не танцевали, потому что я ему сказала, что я все танцую. В собрании он меня ни на что не звал. Как-то перед четвертой кадрилью я искала Кислинского, что-то нужно было. Мещерский попадается и спрашивает, кого мне надо. Я сказала, что Кислинского.
Он говорит:
— Не надо Кислинского, пойдемте со мной в ту залу, там свежее, и поговорим.
Я сначала сделала очень торжественное лицо и сказала, что не пойду, но он так трогательно просил, что я пошла, и мы очень долго с ним гуляли под руку и разговаривали прелесть как хорошо. Тоже за это досталось.
После этого мы встретились у Капнист постом, и здесь я была очень строга и торжественна. Например: мы сидим за столом друг против друга, только он переходит и садится рядом со мной. Тогда я говорю:
— Князь, там было лучше вам сидеть?
— Нет, — говорит, — мне здесь лучше.
А я говорю:
— А мне там лучше, — и хотела туда перейти.
Потом мы говорили о разговоре веером, но тогда он поспешил уйти. Кто-то сказал: что открыть его значит «Je vous aime».[83]
У меня в этот вечер был веер, и Мещерский все им играл. Я боялась, что он его сломает, и попросила мне его отдать. Он протянул его, потом вдруг что-то вспомнил, взял назад и медленно его передо мной открыл. Я сделала вид, что ничего не видала.
Потом мы в этот вечер играли в secretaire[84] и разговаривали. Кто-то кого-то упрекал в излишней самонадеянности, а Мещерский говорит:
— Никто не может быть менее самонадеян, чем я.
Я говорю:
— Неужели?
— Да, — говорит, — я очень скромен.
Тогда я в secretaire ему пишу: «Так ли?»
Он мне пишет: «Отчего вы спросили „Так ли?“ и что это значит?» Я ему ответила, что я только выразила сомнение на его слова, что он очень скромен.
— Ах! — говорит, — а я думал…
Я говорю:
— Что вы думали? Что вы могли думать?
— Да, — говорит, — что я смел думать!
После этого вечера я его не видала. Сегодня — вторник второй недели поста. Может быть, я буду вечером у Ховриных и, может быть, его увижу, хотя не думаю: теперь все студенты усиленно готовятся.
Хотя я его нисколько не люблю и не любила, и хотя это не то, что было два года тому назад, но все-таки он очень меня занимает и я много о нем думаю. Потому что он действительно очень мил. Иногда он бывает такой смешной и такой вздор говорит, а я всегда хотя насилу удерживаюсь от смеха, но говорю:
— Comme e'est intelligent.[85]
— Dites plutot que e'est bete, je le sais bien moi — meme.[86]
Иногда, когда он очень заврется, вдруг перестанет и говорит:
— Non, comme je suis bete! Rendez moi spirituel, vous qui l'etes tant![87]
Он на меня всегда смотрит снизу вверх, и я эту роль играю с удовольствием и смотрю на него, как старшая сестра на маленького брата. Но будет о нем!
Теперь я занимаюсь живописью и музыкой, а не flirtation,[88] хотя это последнее идет успешнее у меня, чем искусство. Я рисую в Школе прехорошенькую евреечку в красном башлыке, но выходит дурно. По субботам я у Поленова пишу nature morte, какие-то тазики и кружечки. Это неинтересно, может быть потому, что я еще не втянулась. Я играю Листа «Regata Veneziana»[89] — ужасная гадость.
Мне на днях сделали предложение. Я ужасно удивилась, и больше ничего. Впрочем, это меня заставило подумать о том, какая я буду жена. Я уверена, что отвратительная.
Мама отняла Алешу. Он давно бегает и говорить начинает: «ба[ш]мак», «Дусь и Мись» (Дрюша и Миша) и еще несколько слов.
Сегодня утром было 19® мороза. Для яблок это плохо: померзнут почки.
Вчера мы были у дяди Сережи на танц-классе. Был Гриша, Сухотин, Варенька, Лизонька и т. д.
15 марта. Вторник. Перед обедом.
Была в Школе. Евреечка выходит не очень дурно, барышни хвалят. Башлык ученики просили снять, потому что от него очень трудный рефлекс выходит на шею и на щеке.
Из Школы я заехала к Вере завтракать, и Helene пришла. Мы за завтраком ужасно хохотали и веселились, а дядя Сережа с Гришей на нас смотрели и завидовали, что им не так же весело. Потом мы друг друга провожали.
Дома нашла записку от Мани Олсуфьевой: зовет к себе. Она пишет, что они с Анной чувствуют себя одинокими теперь, что Соня замужем и Кати нет, Василий Александрович с Таней в Париже, a madame с Мишей остались в Берлине, так как Миша заболел дифтеритом. Впрочем, я в это не очень верю: теперь все дифтеритом называют.
Сегодня вечером поеду к Капнист: завтра Трубецкие уезжают, и мне хочется с ними проститься.
Недавно мы были в опере с мама и Беклемишевыми. Хотя я терпеть не могу итальянской оперы, но шло так хорошо — Зембрих и Котоньи так хороши, — что я не скучала. Еще мы поедем два раза.
29 апреля. Пятница.
Завтра мы едем в Ясную. Я не рада, я даже себе этого представить не могу. Я чувствую, что главная причина того, что мне не хочется уезжать, это то, что здесь остаются все знакомые и что я целое лето никого не увижу и ничего ни о ком не услышу. Еще бы ровно неделю подождать, и я бы с радостью уехала. Еще бы раз увидаться. Главное, оттого теперь не хочется ехать, что там тетеньки не будет. Когда она приедет, пойдет жизнь как следует. Иногда буду вспоминать и жалеть о зиме, но, к счастью, я ни сердца, ни рассудка в Москве не оставила, а могло бы быть: он все делал для этого.
